Юлия Вертела - Интенсивная терапия

Остается сказать еще несколько слов о героях, чья судьба больше не связана ни с Россией, ни с Петербургом.

Илья живет и работает в Калифорнии, продолжая экспериментировать на зародышах, только теперь уже американских. Говорят, он женился на негритянке, и она родила наконец роду Тумановых достойного наследника. Чернокожий внук Адольфа появился по воле Божьей в день его рождения, возвратив диссиденту праздник, утерянный на российских просторах.

Вскоре Адольф уехал жить к сыну и потерпел крушение очередных иллюзий, что в таком возрасте, конечно, нелегко. Приземлившись в стране многопудовой Свободы, первый год он плакал от счастья. Все последующие годы плакал от разочарования. Его часто можно встретить с плакатами у ворот Белого дома, он яростно протестует... А против кого или чего – против нынешней администрации или войны в Ираке, против снижения пособий эмигрантам или укрощения мустангов... – не суть важно.

Главное – всегда быть в оппозиции!

Люблю эту песню, представляя, что и у меня какой-то путь.

Есть, был или намечается...

Подруга-живописица признается:

– Мечтаю встретить человека, который увидит мои картины, оценит, бросит к моим ногам мастерскую, виллу, яхту и предложение замуж – и я соглашусь.

Подобные мечты не приходят мне в голову. Обычно все бросаю я – ради признания кого-то...

И вот что удивительно. Сколько ни разбрасываюсь я своей жизнью, сколько ни стелю ее под ноги любимым – они уходят. А путь остается.

– Твою маму увезли на «скорой», – звонок с проходной Университета.

В Царском Селе одна больница.

Приемный покой. На каталке сразу узнала ее... Слава Богу – жива!

Красное напряженное лицо. Мама в нелепо задранной шубе, голова провалилась ниже воротника. Хриплое дыхание, посиневшие пальцы на откинутой руке. Пена изо рта.

– Что с ней?

– Обширный инсульт. Кома. – Два врача щупали пульс, смотрели зрачки, снимали кардиограмму.

Я помогала стаскивать одежду, обнажая беззащитное, синюшно-желтое старческое тело – никогда не видела его таким. И не знала, что у мамы дырявые колготки, а юбка держится на булавке...

– Несите ножницы, свитер разрежем! – кричала медсестра. – Да пока вы ищете, я уже разорвала!

Ассистентка пересчитывала на столе деньги из сумки и просила расписаться за документы: пенсионное, единый именной льготный билет, пропуск в Университет – «удостоверение № 8, зав. кафедрой»...

– Где она упала?

– На ступеньках главного здания, выходила после лекции.

– Кем работает?

– Профессор.

Каталка загрохотала, я бежала следом, роняя мамины вещи: сапоги, шапку.

Вызванивала по сотовому брата. В завывании метро он не мог разобрать моих слов. Я орала, чтоб приезжал. Что мама... Он отвечал, что ничего не слышит, едет...

Под дверью реанимации свернулась в позе зародыша на низком подоконнике – колени к подбородку, плачу. «Ма, у меня никого, кроме тебя. Никого. Людей-то много. Но ведь никто из них не будет стоять под дверью реанимации... Только ты всегда могла примчаться к доче. Когда б ни позвонила, чего бы ни случилось. Ма, держись...»

Вышел врач:

– Идите домой, к ней не пустят. Подключили аппарат искусственного дыхания. Состояние очень тяжелое, прогноз давать не буду. Делаем все возможное.

Два часа ночи, в городе никакого движения, кроме лета снежинок.

Впервые замечталась, как подруга: вот если бы встретился такой, что и оценит, и предложит... Нет, это не по-моему.

По-моему будет так: вы оставите меня – состарившаяся собака, выросшие дети, уехавшие друзья. Как оставил меня тот, кто соглашался идти со мной до конца жизни, но не по той дороге. А я не примыкающий. Я ведущий. Не подозревала об этом. До самого последнего момента. Когда повернулась спиной и пошла дальше. Одна.

Можно отдать сердце, но нельзя отдать путь.

...I did it my way [2].

Мы разговариваем с мамой глазами.

Она смотрит на меня из своего болезненного заточения. Мы пересекаемся в реальности палаты, но только отчасти – она не полностью в этом мире, и мир не полностью в ней. И я не могу проникнуть в клетку, откуда она испуганно и недоуменно смотрит.

Мама пробыла в коме три дня.

К ней не пускали, и я помнила ее такой, какой видела в последний раз дома...

Из реанимации маму перевели в палату интенсивной терапии. У нее парализована правая половина тела и отсутствует речь.

Я боюсь, но очень спешу ее увидеть.

Ты представляешь родного человека одним и вдруг видишь его совершенно другим, изменившимся настолько, что сердце падает в темноту ужаса. И хочется закричать, но не смеешь даже плакать.

Лицо мамы – отекшее и неподвижное – настолько лишено обычного выражения, что сначала я ошиблась кроватью.

– Ма, это я. Видишь?

Узнав, мама схватила мою руку и больше не отпускала. Так рефлекторно хватаются младенцы за палец.

– Как в палате для новорожденных, да? – пошутила сестричка.

У меня нутряная жалость ко всему, что цепляется за жизнь малыми средствами...

Мама шумно зевнула – как дитя. Единственной двигающейся рукой подтянула одеяльце к подбородку, исторгая бессвязное гуканье.

В палате интенсивной терапии больные мычат, стонут, кричат. Членораздельная речь только у тех, кто пришел ухаживать.

Отпустить мамину руку заставила медсестра:

– Чего сидите просто так? Сходите купите памперсы, влажные салфетки, поилку...

– Ма, внуки передают тебе привет. Скучают, спрашивают.

Ресницы сомкнулись-разомкнулись.

– Из Краснодара звонила сестра твоя Валя, я ей все рассказала. Она в церкви заказала службу за здравие...

Мама моргнула.

– С работы привет передают. Леночка-лаборантка, помнишь?

Хлопнула веками.

...Раньше нам мешали слова – лишние. Теперь ничто не мешало.

Я не знала, что можно так понимать друг друга.

Мне советуют молиться за маму. У меня не получается.

Начинала читать «Отче наш», на середине сбивалась, мысли уводило в сторону. При таком молении меня никто не расслышит – ни на земле, ни на небе.

Заливаю в рот чайной ложечкой суп, мама сглатывает с трудом. Давится.

Сейчас все с трудом. Учиться говорить, учиться двигать рукою. Мама очень хочет мне помочь, как послушный, но ничего не умеющий ребенок.

Но мы справляемся.

Вот только молиться у меня не получается.

Когда весь день меняешь памперсы, вечером хочется выпить шампанского – полусладкого, холодного, с пузырьками.

И закусить шоколадкой.

После нескольких глотков молитва нашла меня.

Я сжимаю мамину руку, и она чувствует, сколько во мне счастья и любви. Я целую ее лоб, волосы, шею. И Бог пребывает со мной, хоть я и путаюсь в словах молитвы.