Маша Трауб - Я никому ничего не должна

В свои почти семьдесят он носил седой хвостик, который перетягивал черной аптечной резинкой, причмокивал безгубым ртом и всегда ходил с детским портфельчиком на лямках, как гимназист.

– А почему вы носите хвостик? – спросила я при первом знакомстве. Помню, это меня поразило больше всего.

– От лени, детка, а вам не нравится? Хотите, обстригу? – улыбнулся Михаил Ильич.

– Нет, не надо! – испугалась я.

– Ну хорошо, – выдохнул он, – а то мне не пошла бы стрижка.

Я разложила листочки, чтобы обсудить с ним тему диплома.

– А почему вы решили стать педагогом? – отмахнулся от листочков Михаил Ильич.

У меня был готов ответ на этот вопрос. Я хотела сказать, что нужно нести детям науку о языке, что без знания родного языка невозможно сформировать полноценную личность… Но почему-то сказала совсем другое:

– У меня папа был врачом. Очень хорошим. Он умер. И мама врач. Тоже очень хороший. Я просто боялась им сказать, что мечтаю стать врачом и поступать в медицинский. Не знала, как они отреагируют. Точнее, знала. Папа бы обрадовался и начал помогать, а мама, наоборот, испугалась бы. Она до сих пор работает в поликлинике, куда ее устроил папа, и до сих пор доказывает всем, что работает по совести, а не по протекции. Ей тяжело и было, и есть.

Михаил Ильич засмеялся, закашлялся, вытер заслезившиеся глаза.

– И что? Продолжайте…

– Не знаю. Я детей не люблю, если честно.

– И почему же вы при таком желании продолжить семейную династию не нашли в себе смелости сказать матушке о своих планах? И почему не бросили пединститут курсе на втором или третьем? Что вас здесь удержало? Уж, наверное, не страх разочаровать матушку? – Михаил Ильич продолжал улыбаться и смотрел на меня очень хитро.

– Я не знаю… – сказала я, хотя уже знала.

Это было на практике. Нам, студентам, нужно было провести показательный урок в школе. Все волновались, тряслись, а я была спокойна. Сама себе удивлялась. Шла на урок, как мама на прием в поликлинику – собранная, готовая всем поставить диагноз и всех вылечить, если уместно такое сравнение: все-таки дети – не пациенты, а школа – не больница, и я не врач. Хотя… с годами я все больше приходила к выводу, что да – педагоги в каком-то смысле слова врачи. Они лечат души, формируют характер, разбираются с проблемами, которые не видны, залезают внутрь, копаются в психике, в подкорке головного мозга, вытаскивают оттуда все плохое и все хорошее. Иногда учителя знают о детях больше, чем родители. Да, такое часто случается. Терпеть не могу такие пафосные сравнения, но так оно и есть.

Так вот, тогда, на практике, я шла по плану урока, не отвлекалась. Дети попались сдержанно-равнодушные. И вдруг, где-то в середине урока, на меня нахлынула волна. Было ощущение, что я выпила вина. Я вся приподнялась, полетела. Слова складывались в предложения сами собой. Как-то стало легко и свободно. У меня появились силы. Нет, не вино – как будто в меня вкололи адреналин или какой-то другой стимулятор жизненной активности. Мне показалось на миг, что за счет этих детей я могу жить.

Сейчас я понимаю, что это была энергетика – детская, самая сильная, самая мощная. Я подзарядилась от них, как от розетки, а тогда решила, что это моя судьба – стоять вот так перед классом и нести разумное, доброе, вечное. Я же говорю, что была наивной, искренней дурой, до идиотизма правильной.

После этого все мои мысли о переводе в медицинский вуз, которые, как правильно угадал Михаил Ильич, посещали меня и на втором и на третьем курсах, когда я хотела бросить институт, улетучились. Ради этого ощущения – полета, власти, уверенности, что все в моих руках и только от меня зависит, какими вырастут эти дети, что будет твориться в их головах, – я готова была стать учительницей.

– А почему вы стали педагогом? – спросила я у Михаила Ильича.

– Откровенность за откровенность. Потому что я не смог уехать, не смог похоронить маму, потому что я одинок.

– Почему вы не уехали?

На самом деле я тогда совсем не понимала, куда должен был уехать Михаил Ильич. Мне казалось, что просто в другой город. Взять билет на поезд и уехать. Родители держали меня в стороне от подобных разговоров и информации. Да и вопрос национальности для меня был неуместным. Для родителей все люди делились на больных и здоровых. Больных нужно было спасать и лечить, а здоровые… они в любой момент могли стать больными. И фамилия, происхождение или вероисповедание были совсем ни при чем. Перед врачом все равны. Как перед смертью.

– Я не уехал, детка, потому что очень люблю музыку. Ты когда-нибудь была в консерватории?

– Да, с мамой, давно, – поморщилась я, вспоминая мучительный поход «слушать музыку».

– Я тоже начинал ходить с мамой, а теперь хожу один. Уже пятьдесят лет. Почти каждый день я слушаю музыку.

– Почему вы не похоронили маму? – как во сне спросила я.

– Она мне запретила. Она считала, что ребенку не место на кладбище. Мне было уже за сорок, а она считала меня ребенком и хотела оградить от переживаний. Оградила… – Михаил Ильич опять засмеялся, закашлялся и вытер слезы. – Запретила в завещании. А я, дурак, не смог нарушить ее волю. Теперь вот жалею.

– Вы не смогли приехать в другой город?

– Детка, это была другая страна. Мама эмигрировала, я должен был ехать за ней и не уехал, потому что здесь были концерты, потому что я был молод и думал, что все еще успею. Вот, не успел.

– А почему вы один? – опять, как полоумная, спросила я.

– Это, детка, уже совсем личное. Давай в следующий раз.

– А правда, что, для того чтобы быть хорошим педагогом, нужно любить детей? – спросила я.

– Я не знаю. Кого считать хорошим педагогом и что значит любить? Очень размытые понятия, ты не находишь?

Мы ходили с Михаилом Ильичом в консерваторию. И во время учебы и после, когда я уже работала в школе. На страницах моего диплома, который я храню, на полях, рукой учителя были написаны не замечания, а расписание ближайших концертов. Потом он мне звонил и говорил всегда одну и ту же кодовую фразу:

– Детка, у нас сегодня свидание.

Это означало, что мы идем на концерт. Свидание назначал не Михаил Ильич, а музыка.

Михаил Ильич излечил меня от любви. Когда я рассталась с Андреем, вычеркнула его из своей жизни, то не знала, как не сойти с ума, Михаил Ильич сказал мне фразу, которую я запомнила на всю жизнь:

– Слушай музыку, детка. Хорошую музыку. Только она позволит тебе забыться.

Шопен, Малер, Бетховен… Каждый день, как антибиотик, как лекарство. Внутривенно.

У меня ведь до сих пор на антресолях лежат пластинки Михаила Ильича – старые, пыльные, никому уже, даже мне, не нужные. А он их собирал по всем магазинам – редкие записи концертов, знаменитые исполнители. Некоторые пластинки – совсем заезженные, стертые иглой, вытертые тряпочкой до дыр. Он мне их завещал, как самое ценное. Специально оговорил и заверил у нотариуса: «Пластинки отдать детке».