Дмитрий Вересов - Дети белых ночей

Инге переглянулся с Джейн.

– Не беспокойтесь, пусть медленно, но я сам открою.

– Николай Александрович, голубчик, помогите! Адочка по рассеянности забыла закрыть лекарство, и оно выдохлось! Бедняжка так мучается без этих капель! А я, вы же знаете, дорогой, до вас вот еле-еле добралась. Прошу вас, пусть Леночка съездит на Литейный, у нее это быстро получится!

– Александра Федоровна, Леночка в Таллине, а я – сами понимаете...– Инге беспомощно развел руками.

– Боже, Боже мой! Что же делать? Август, все на дачах, я звонила Мишеньке, но ему никак не уйти с работы...

– Николай Александрович, может быть, я помогу? – Джейн слышала разговор, и ей, несмотря ни на какие резоны, захотелось помочь несчастной ленинградской старухе.

Инге с недовольным видом обернулся в ее сторону. Взгляд профессора был тяжел, но...

– Милая девушка, извините, мы не представлены, а я была бы так вам благодарна! Это недалеко, угол Пестеля и Литейного, аптека при глазной поликлинике...

Джейн просительно смотрела на хозяина.

Старик понимал, что события последних дней очень сильно изменили представление этой девчушки о ленинградцах, что несвойственная ей рефлексия все же смогла пробить плотину психологических блоков и установок и еще... Ему самому было до слез жалко беспомощных старух Веденеевых, делившихся с ним в блокадные дни последним куском...

Джейн пешком прошла по Невскому до угла, села на третий троллейбус. Ее остановка третья – улица Пестеля, выходить через переднюю дверь и – на переход, на противоположную сторону Литейного. Она держалась за поручень, смотрела в огромное троллейбусное окно, со щемящим сердцем думая о беспомощных старухах, про которых рассказал Инге, пока она собиралась.

– Мисс Болтон, а мы вас по всему городу разыскиваем!

Джейн обернулась.

Прямо на нее, не мигая, смотрел «плюгаш».

Выбритый, в нормальной одежде, без кепочки и идиотского чесночного духа, он показался ей даже симпатичным...

– Норвежец убит, мисс Болтон арестована. Вам не кажется, дорогой Арчибальд, что мы основательно подмочили свою репутацию профессионалов?

– Маркова-старшего срочно вызвали в Москву. Буквально в тот же день, когда газеты опубликовали материалы о его сыне. Зная нравы той страны, осмелюсь предположить, что в директорском кресле ему сидеть недолго. Как бы ситуация ни развивалась дальше, мы извлекаем пользу в любом случае...

– То есть «бросьте, сэр Генри, и так неплохо получилось»?

– Примерно так, сэр.

– А «СТ-30», что с ним?

– Жив-здоров и, судя по всему, так же неизвестен чекистам, как и раньше.

– Вы уверены, что Джейн, простите, Арчибальд, что мисс Болтон...

– Уверен, сэр.

– Бедная девочка!

– Сэр!

– Да-да, я понимаю вас, Кроу. Она ведь ваша родственница. У гэбэ есть что ей предъявить?

– По нашей части – сильно сомневаюсь, но какой-нибудь уголовный срок они обязательно постараются ей дать.

– Мы можем что-нибудь сделать для мисс Болтон?

– Обменять.

– Разве у нас есть русский разведчик для обмена?

– Необязательно менять на кого-то, можно и на «что-то»...

– Например?

– Ну-у... Замечен интерес русских к фондам герцогов Аттольских в Британском музее. Доверенное лицо русских постоянно вертится около хранителей фонда, слишком уж щедро с ними дружит, так что все основания налицо.

– Англичанин?

– Индиец, сэр, но подданный Ее Величества.

– Щедрый индиец? Ха-ха-ха, умеете вы вот так, невзначай, развеселить. Щедрый индус! Ха-ха-хм... Простите, Арчибальд. Так что его там интересует?

– Коллекция старых перстней. Архаичная работа, раннее Средневековье, что-то около дюжины предметов на круг.

– Боже, какая древность! Неужели там есть что-нибудь ценное?

– Насчет ценного – не знаю, но интересное – наверняка.

– Арчибальд, вы недоговариваете или...

– Я пока недоговариваю, сэр.

– «Пока»?

– Да, пока существуют сомнения.

Яркое августовское солнце слепило глаза. Свежий ветерок с недалекой Невы шелестел в зеленой листве и приятно холодил кожу. Иногда доносил обрывки фраз: «Это тот самый, которого через Би-би-си из психушки...» или «Миллионерша английская влюбилась...»

Кирилл мало обращал внимания на эти шушуканья. Он просто шел по аллейке бехтеревского садика, через силу и несмотря на мышечную боль заставляя ноги привычно трудиться. Он вновь пытался привыкнуть к ощущениям реального мира. Реального? Но какой мир для него теперь реальный?

Каждое утро у молодого отца Вадима Иволгина начиналось одинаково: сосредоточенный, он спешил в молочную кухню за питанием для дочери, по пути заново переживая все волнения и тревоги памятной октябрьской ночи, когда, в сверкании молний, под завывание ветра, нагонявшего в Неву и в залив метровые волны, появилось на свет маленькое чудо – Вера Вадимовна Иволгина.

Возбуждение и тревоги оставили его равнодушным к промокшей насквозь одежде, к раскисшим скороходовским башмакам и тому страшному ознобу, из-за которого его зубы выбивали чечетку. Он то хоронился под арками истфака, то в бешеном ритме кружил вокруг института Отта, то выбегал к Неве и там, под шквалами ледяного балтийского ветра, перед лицом буйства всех стихий загадывал благополучный исход родов и пол будущего младенца.

В семь тридцать утра он первым ворвался в справочное, оставляя серые лужи, протопал к дежурной и чуть было не впал в отчаяние, услышав, что «Забуга вообще не поступала». Потрясенный Вадим пытался понять, отчего в справочном отсутствует информация о Наталье, и, лишь краем глаза увидев, как собрат по счастью вынимает из сумки передачу с надписанной на пакете фамилией, сообразил, что фамилию жены назвал неверно.

Он радостно кинулся обратно, перебаламутил всю очередь, глупо и счастливо улыбаясь, многословно сообщил о своей ошибке и наконец услышал желаемое: «Девочка, вес – три сто, рост – пятьдесят два». С блаженной улыбкой он пытался прорвать акушерские заслоны, но, получив решительный отпор, перевозбужденный и утомленный, поспешил домой. Ввалившись в квартиру, Вадим радостно прокричал о рождении дочери и повалился на диван.

Дочь он увидел только через три недели, когда его честно добытое воспаление легких стало достоянием истории. За то, что первые недели пребывания дочери на белом свете прошли без его участия и что Наташе досталась неловкая роль матери-одиночки при выходе из роддома, Вадим постоянно укорял и даже казнил себя, испытывая чувство вины столь огромное, какого он не мог и припомнить.

Поэтому он безропотно и спокойно принял на себя практически все обязанности по уходу за дочерью в первые месяцы: долгие прогулки и выполаскивание пеленок, хлопотливое соблюдение режима и обязательные гугуканья, а также утреннюю спешку за искусственным питанием, поскольку грудного молока, как и предсказывало акушерское светило, у Натальи не было.