Ирина Кисельгоф - Журавлик по небу летит

– Лиска! – воскликнула мама. – Сумасшедшая девчонка!

Мама за меня покраснела, я за нее рассмеялась. А Сергей Николаевич сказал, что ему повезло несказанно. Так и сказал: «несказанно»! Я обожаю старые слова!

– Может, зайдем в кафе? – Сергей Николаевич просительно заглянул в мамино лицо.

– Да! – крикнула я. Мне хотелось шампанского. Три капли. Ну, или тридцать три.

– Это невозможно, – невежливо отказалась мама.

– Оля, я звоню Миле, и мы идем все вместе.

– Ма! – заканючила я.

Боже! Как мне хотелось в кафе в своей новой весенне-облачной юбке!

– Хорошо, – неохотно согласилась мама.

– Ура!!! – закричала я.

И Мишкин папа, по-моему, тоже был рад, он молчал и улыбался. Но моя радость была куда круче. Я смеялась, запрокинув голову к небу. И моя радость откликнулась шорохом пальцев по моей курточке. Я развернулась и увидела пару синих глаз за упавшей соломенной челкой.

– Что за вече? – спросила пара синих глаз.

– Мы идем в ресторан, – объявил Сергей Николаевич. – Твоя мама уже собирается.

– Мы не идем в ресторан, – не согласилась пара синих глаз. – Туда идете вы.

– Как? – Я чуть не заплакала.

Я уже захотела идти в ресторан с Мишкой, а он не хочет! И я уже не хочу. Совсем не хочу! Я хочу… Не знаю чего хочу, но очень хочу!

– Мы не ходим в общепит. Юность зажигает в других местах. – Мишка дернул меня за руку и потащил за собой, я даже не успела проститься.

– Ты что? – возмутилась я.

– Я заметил, что у тебя есть ноги.

– И что? – смутилась я.

– Надо их показать.

Мы отправились шататься по городу. По пупырчатым асфальтовым дорожкам, вдоль которых выстроились огромные карагачи. Они сейчас уже не такие угрюмые, как зимой, а наоборот, веселые. Солнце поблескивает на их корнях пряжками и отсвечивает лампасами на стволах. Мне они напоминают кукол, которых мы с мамой сделали прошлым летом. Придворные и челядь российского императорского двора. Придворные императорского двора занимают целую полку в моей комнате и сверкают бисером, стразами, золотым шитьем и пайетками. Все ахают, глядя на них, а я важничаю. Летом у карагачей такие же роскошные кафтаны в солнечных лентах, орденах и бранденбурах. Я задрала голову и увидела липкие почки, похожие на малюсенькие зеленые яички в коричневых, блестящих подъяичниках. Зеленые вегетарианские яйца! Такие смешные!

– Че хихикаешь? – спросил Мишка.

– Карагачи похожи на старых оберкамергеров, – сказала я. – Знаешь, какие они красивые летом? У них зеленые вицмундиры, а солнце блестит на них бранденбурами и позолоченными пуговицами. Помнишь моих дворцовых кукол?

– На фига мне твои бакенбарды, Ромашова? – скучно откликнулся Мишка.

– Бранденбуры – это узорчатая обшивка петель с ложными кисточками, – засмеялась я. – Их осенью распускают гусеницы. Тянут солнце к земле паутиной и качаются на ней крошечными гирьками.

– А мне поровну! – вдруг разозлился Мишка.

– И мне, – я отвернулась в сторону.

У меня было отличное настроение, Мишка его испортил. И мой весенне-юбочный удар взял и испарился. Я пришла домой и, глядя в зеркало, стянула юбку. Мне не идут юбки. Тогда зачем их носить? И я не красавица. Мишкин папа просто хотел понравиться.

Мама меня ни о чем не спросила. Да и о чем спрашивать, если отвечать нечего.

Я перелезла на балконный каньон прямо в пижаме и тапках на босу ногу. Мне хотелось замерзнуть и умереть. Я свесилась с перил и посмотрела вниз. И вдруг увидела, как меня хоронят. Лицо одухотворенное и бледное, как у Киры Найтли. И платье белое, как у невесты. И фата! Я вдруг заплакала, а потом заревела взахлеб. И вся похоронная процессия тоже зарыдала. Абсолютно вся! И мама плачет. И он тоже зарыдал! Все лицо в слезах! А в руках букет белых роз… А уже поздно! Поздно! Меня нет! Вообще нет!!! Умерла! Несчастная яаааа!

Не знаю, сколько я ревела одна на балконном каньоне. Ревела до икоты, пока не замерзла. А когда замерзла, пошла домой. Спать.

Я увидел своего отца, окучивающего сразу двух моих девушек. С чего у меня испортилось настроение? То ли я ревновал девушек к отцу, то ли наоборот. Но в любом случае я неожиданно почувствовал зависть и разобиделся как дитя. С чего я занервничал? У меня что, сохранился детский страх перед отцовским авторитетом? Или я малявка, как ни крути? В школе первый парень, а за пределами ноль? И родные стены помогают, как говорит наша географичка. Н-да…. Надо таскать с собой родные стены, и все будет зашибись. Я воочию представил, как волоку на себе школу, как панцирь, и заржал неожиданно для самого себя. Н-да… Дайте мне совок, я сам пойду в песочницу… Но эта пацанка Лизка! Нацеловывала моего батяню, как… Фекла! А батяня размяк… Еще бы! Не каждый день тебя лобзает Лолита в юбке короче пояса для брюк.

Мы шли по улице, все папики пялились на Лизкины ноги и все пускали слюни. Мне стало стыдно за своего отца. Зачем позорить так седую старость? Короче, дедушки, а не пошли бы вы к бабушкам! Лизка всю дорогу хихикала, гордилась собой и стреляла глазками в дряхлых папиков. Между прочим, удачно, иначе слюны было бы меньше. Мне это надоело, и я решил обучить ее хорошим манерам. Замолк навеки. Если правильно молчать, эффект тоже будет правильный. Я добился, чего хотел, мы обменялись настроением. Мое улучшилось, ее ухудшилось. Это тебе за слюни и Сашечку, Лизон! Спи спокойно, детка!

Я задрал ноги и облокотил их о стену. Кровь прилила к моей голове, и я увидел обтянутые прозрачными колготками Лизкины ноги, топающие рядом со мной. Во мне что-то екнуло и отозвалось, где попало. Что за хрень?! Я еле успокоился. Анализируя себя, я понял, что удар по моему воображению был нанесен неожиданно. Залповым огнем. Из-за кустов. Я всегда видел ее в джинсах и трениках с пузырями на коленках. А тут… Перед моим мысленным взором снова замелькали коленки и ноги в прозрачных колготках. Я от них отмахнулся, и моя бедная ручечка бессильно упала… Н-да…

На следующий день я увидел малявку в трениках с пузырями на коленках. Она сопела как карапуз и прятала глазки. Мы поговорили как обычно, и я снова стал нормальным человеком. Мое воображение угомонилось. В общем и целом. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Слушай, Лизка, – спросил я. – А че тебя мама Лисенком зовет? Ты хитрюга?

– Ага, – ответила она. – Я умею уходить от ответа.

– Покажи! Мне надо. Опыт буду перенимать.

Она склонила голову набок и умильно заглянула в мои глаза. Я вдруг рассмеялся, будто мне щекотали ребра, а потом ни с того, ни с сего разозлился.

– Не понял, – буркнул я. Она захихикала. Вот салага!

Вскоре я увидел ее стратегию и тактику в действии.

– Лиска, что за привычка оставлять свою обувь посреди коридора? – спросила ее мать.