Юхан Харстад - Где ты теперь?

– Я понимаю, что это произошло не по моей вине. Я не виню себя.

– Хорошо, – говорил он тогда, – хорошо. – И на этом разговор прекращался.

В те дни даже Палли изменился: он стал чаще проводить вечера с нами, помогал, звал нас с Карлом на рыбалку. Мы почти каждый вечер ходили с ним к морю ловить рыбу, разговаривали мало, Палли помогал мне со снастями и насаживал блесну, а когда крючок цеплялся за камни, забирал у меня удочку. Он объяснял, как правильно опускать блесну в воду, когда вытягивать и как подматывать леску. Он показал мне лучшие рыбные места. Мы тогда ловили помногу рыбы. А в хорошую погоду мы надевали теплые шерстяные свитера и жарили рыбу на улице. Три придурка на пригорке. Даже вся рыба на свете не могла ничегошеньки изменить.

НН лежала в больнице в Торсхавне. Она ничего не видела, ничего не слышала и ничего не говорила. Мы навещали ее. Карл. Хавстейн. Палли с Анной, они ездили к ней два раза в неделю, по вечерам. И я. Сперва я ездил туда почти каждый день, после работы. Брал с собой чего-нибудь перекусить и почитать. В те дни я помногу с ней разговаривал. Обо всем. Говорил, что в голову приходило. О том, что прочитал в газете. Рассказывал, что с ней произошло, и говорил, что мы ждем ее пробуждения. Что в кино чем дольше красавица лежит в коме, тем больше уверенности в том, что она проснется. Я говорил, что прекраснее ее никого не знал. Говорил, что когда она проснется, мы все вместе поедем куда-нибудь, в Данию, например. Почему бы нет. Или в Англию, в Лондон. Или в Нью-Йорк. Мы можем поехать на автобусе. Если она захочет. На автобусе можно доехать до любой страны. Я обещал ей зеленые леса, где растут прекрасные цветы, зреют свежие фрукты и бродят добрые звери с мягкой плюшевой шерстью. Говорил и говорил. По вечерам я уходил, а слова мои словно оставались там, прилипая к стенам, потолку, целые кучи слов лежали на полу. Потом я прекратил. Болтовню. Просто сидел и слушал. Прислушивался к ее дыханию. Ждал, что она вот-вот проснется. Но в основном я просто сидел и читал. Или слушал радио. Как-то так.

Однажды к ней пришла ее мать.

Когда она солнечным вечером зашла в палату, был обычный среднестатистический понедельник, а воздух наполнился апрельским теплом. Она была худощавой, с длинными темными волосами и огромной сумкой в руках. К тому моменту я пробыл у НН уже час, а может, и полтора. Сидя в палате и читая книгу Хавстейна про острова Карибского моря, я сначала попутешествовал по архипелагу, а затем, остановившись почему-то на Гренаде, попытался запомнить количество жителей, отзывы о гостиницах двадцатилетней давности, достопримечательности, которых, возможно, уже не существует, и длину плавательного бассейна, может давно засыпанного песком. Коротко кивнув, она повесила куртку на крючок у двери и, присев возле меня на стул, посмотрела на дочь. Мы немного помолчали.

– Уезжаешь? – Она показала на книгу, лежавшую у меня на коленях.

– Нет-нет, – ответил я, – мне просто нравится читать о местах, где я не был.

Молчание.

– Как по-твоему, о чем она сейчас думает? – спросила она, глядя в пустоту.

– Не знаю. Может, ни о чем.

– Правда ведь, она красивая?

– Да, – ответил я, – красивее я не встречал.

– Ты знал, что она каталась на автобусах по Фарерам? Просто так? Они ее и свели с ума, автобусы.

– Да, я слышал об этом.

– Тебя Матиас зовут, так ведь?

– Да.

Она представилась и протянула мне руку.

– Она много о тебе рассказывала.

Вот как? Что рассказывала?

– П-правда? – спросил я, запинаясь.

– Когда приезжала ко мне на Рождество. Показывала мне твои фотографии. Наверное, она уже начала выздоравливать и могла уехать из Гьогва. Она об этом говорила?

– Иногда. Не часто, но иногда говорила.

– Вот только не знаю, куда она собиралась ехать. А ты знаешь? Может, в Данию?

– Может быть.

Она поднялась со стула и, подойдя к кровати, взяла НН за руку и погладила по голове. НН, накрытая простынкой, казалась такой маленькой, почти незаметной. Теперь в палате слышен был лишь монотонный писк электрокардиограммы, отсчитывающей удары ее сердца.

Жужжание кондиционера.

Шум машин.

Весна.

Ее мать повернулась ко мне:

– Они были вместе с этим… Карлом?

– Когда это произошло?

– Нет. Они были вместе? – Она слегка зарделась. – Ну, то есть они встречались? Понимаешь, о чем я?

Я кивнул:

– Да. По-моему. Вы не знали?

– Она мало о нем говорила. Разве только что есть такой Карл и что он из Штатов.

– Нам тоже известно не больше, – сказал я.

– Знаешь, она только о тебе и говорила. Господи, столько разговоров было, – она тихонько засмеялась, – она как будто тебя изучала. Ты и только ты – с утра до вечера, будто ей вновь четырнадцать лет.

– Я не знал.

– Ты действительно ничего не знал?

Я помолчал.

– Да, – ответил я.

– Она ничего не говорила тебе?

– Напрямую – нет.

– А ты?

– Я?

– Ты ее любил? – Она быстро исправилась: – Любишь ты ее?

– Да, – прошептал я.

– Хорошо.

– Не уверен только, что это поможет.

– Скорее только это и поможет.

– Чему же?

– Всему.

Мы немного помолчали. Просто сидели и обдумывали, и ни один из нас не знал, правда это или просто принято говорить, что любовь может помочь. НН дышала ровно, а стрелки на часах плавно, секунда за секундой, двигались вперед. Я думал о Вселенной, что если я прямо сейчас отправлюсь со скоростью света в центр Млечного Пути, например, то доберусь туда за двадцать один год, а НН придется лежать тут и дожидаться меня 30 000 лет.

Но так быстро никто не летает.

В плохом настроении я часто про такое думал.

Благодаря Эйнштейну слишком далеко мы друг от друга не убежим.

В палату зашла медсестра, кивнула нам и начала снимать показания: нажала на кнопку, повернула рычажок, сделала отметку в журнале и опять ушла.

Мать НН посмотрела на настенные часы и сверилась с наручными:

– Мне, пожалуй, пора.

И тут меня осенило. Если не сейчас, то, возможно, я никогда этого не узнаю.

– Можно вас кое о чем спросить?

– Ну конечно.

– Как ее зовут?

Она посмотрела на меня так, словно не поняла вопроса:

– Ты не знаешь ее имени? Как это? Она разве не говорила, как ее зовут?

– Никто на Фабрике не знает, – ответил я, – кроме Хавстейна. Может, только он и знает. Наверное, она из-за автобусов не хотела, чтобы люди знали ее имя. Поэтому мы называли ее НН.

– No Name?

– Да.

Она посмотрела на лежащую в кровати дочь. Хорошо бы за окном пролетела птица или лицо НН озарилось слабой улыбкой. Это бы так много значило для нас. Но ничего не произошло.

– София. Ее зовут София.

Поднявшись, ее мать сняла с крючка куртку, оделась, застегнулась и опять повернулась ко мне:

– Ты как думаешь, она поправится?