Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

Длинный одноэтажный барак с большими окнами, заколоченными фанерой, мелко исписанной перлами тюремной мудрости. Одно окно с дыркой в верхнем углу, из которой пробивался свет, и торчала труба буржуйки, уютно подымливающая в беззвездное небо. Граф постучал в фанеру.

- Ща.., как садану в два ствола сквозь фаньеру, мазурики чертовы, - раздался старческий скрипучий голос.

- Я пассажир,- отозвался Граф. - Проездом, переждать бы…

- Все вы тут проездом, жизни нет, ну, обойди с заду.., - отозвался старик. Прежде чем впустить Графа старик посмотрел его билет.

- Первый раз вижу, чтоб поселяне в купе ездили, - он улыбнулся и подмигнул Графу маленьким блестящим без ресниц и бровей глазом.

В бараке было тепло, жарилась картошка на подсолнечном масле с луком, запах масла и жареного лука через нос проникал прямо в затылок, желудок Графа заворочался в животе, как жук в коробке. Старик сделал суровое лицо, подошел к Графу вплотную, ближе, чем это принято, и, глядя в упор, с высоты своего двухметрового роста, спросил:

- Кушать хочешь?

- Да тебе, старый, самому мало.

- Еще нажарим, - неторопливо проговорил старик. - И сто грамм найдем, - и засмеявшись в лицо Графу, внутренним, из области печени и селезенки, смехом, полез в шкафчик с красным крестиком на дверке за заветной “белоголовой”, разлил по граненым. Картошку пробовал обжигаясь смачно, разложил ее по эмалированным мисочкам, нарезал черного, достал соленый огурец, порезал. В комнате горела слабая лампа, горел огонь в буржуйке, хозяин наливал в стаканы.

- Я не урка какой-нибудь, я строевой офицер, я в рукопашную ходил, в сабельном бою был. Я не обсасываю чужие кости. Через десять минут товарный пойдет, на следующей станции он будет раньше пассажирского, поезжай от греха подальше, а я тебя не видел…

Старик привел Графа к машинисту, и поезд тронулся. Кроме Графа была еще пассажирка, судя по внешнему виду, она к своим пятнадцати повидала немало, а выпила еще больше. Помощник машиниста разлил, все выпили, Граф расстелил фуфайку на полу и закимарил. Дама стала раздеваться – «пролетарий» тешился.

Графу снилось море, маленький родной желтый Волк, который говорил, что нет дерьмовей места, чем то, где чужих любят больше, чем своих. Бесшабашный прохожий пнул маленького Волка, а Волк даже не зарычал, а улыбнулся глазами и вонзил в горло прохожему свой золотой клык. Вода в море стала розовой, а Волк пошел по ней к заходящему Солнцу, и когда Солнце стало совсем близко, шерсть на спине Волка воспылала, и весь Волк вспыхнул факелом, он горел все ярче, и превратился в желтый горящий шар, который закрыл Солнце. Новое Солнце было больше прежнего, но сильно дымило, черным жирным дымом. Из глубины моря к поверхности поднялись большие рыбы, их аспидные спины выступали над поверхностью багровой воды. Рыбаки, и просто люди бросались в море, хватали рыб, убивали рыб руками и палками, и таскали их на берег. Стоя на берегу, Граф смотрел как плясали на камнях умирающие рыбы. С моря подул резкий ветер, на глазах Графа выступили слезы, не слезы радости или горя, а соленые слезы от морского ветра. Черные хлопья сажи, как снег, медленно паря, стали падать на траву и прибрежный песок. Жизнь изменила цвет. Рыбаки, с черными усталыми лицами рудокопов, радовались улову, они несли к своим черным домам по черной земле аспидных рыб. Дымящая звезда освящала Землю. Слезы на щеках Графа высохли, жажда высушила горло…

Удушье и желание пить разбудили Графа, резкая вонь немых ног вернула Графа в реальность: озорники машинисты положили использованную даму к Графу «валетиком», разместив ее потную ступню на физиономии Графа. Они дружным ржание встречали пробуждение Графа и утреннюю зарю. Вскоре очнулась и барышня, она посмотрела на Графа пьянющими глазами и, погрозив пальчиком, сказала по-собачьи:

- Гаф!

Утро было теплое приятное, и городок, в который привезли Графа, радовал глаз свежебеленым каменным чистеньким вокзалом, светленькими домиками вокруг привокзальной площади, и табличкой автобусной остановки. На вековых липах и акселератах-тополях висел изумрудный дым. Городок, по всей видимости, еще не обзавелся никаким молохом-заводом, и поэтому воздух был густ и свеж, вдыхалось глубоко, и при вдохе чувствовалось, как расправляются самые глубинные уголки легких, наполняясь первобытным спокойствием Земных просторов.

Поезд с чудесными купейными вагонами, с чистым бельем и горячим чаем, прибывал через полчаса. Граф зашел в вокзальный буфет, купил и съел вареное яйцо, выпил стакан лимонада «Буратино»; на привокзальной площади в магазине «Спорт» приобрел тренировочные штаны, брезентовую «ветровку» с капюшоном, рюкзак и кеды. Прямо в магазине переоблачился. До прибытия поезда оставалось ноль минут.

Поезд был хорош, именно такой хотел Граф. Вагон был чистый, с цвета запекшейся крови ковровой дорожкой и традесканциями. Проводница, щупленькая седая старушка, назвала Графа «сынком», проводила до купе, и предложила чай с сахаром и печенье. Граф открыл дверку купе. Там уже сидели три пассажира: две женщины лет сорока, явно городского вида, скорей всего сестры, они сидели, по-домашнему обнявшись, и внимательно слушали обстоятельный рассказ пассажира напротив, крупного мужчины в шелковой дорожной пижаме в мелкий цветочек и узбекской тюбетейке на голове. Мужчина повернулся к Графу, привстал с места, широко дружелюбно улыбнулся и, протягивая руку для рукопожатия, сказал:

- Проходите, располагайтесь, давайте знакомиться. Николай.

Это был Колек, Никола Ладожский - пахан с «поселухи». Он изобразил, что видит Графа впервые, и весь его вид говорил, что тут он - другой человек, и ни при каких обстоятельствах не признает в Графе того парня в поношенном ватнике, которому 12 часов назад предлагал вступить в банду.

Весь день Николай активно общался с женщинами, и лишь иногда обращался к Графу с риторическими вопросами. Женщины были в восторге от собеседника, почти влюблены. Он рассказывал о детстве, репрессированном профессоре-отце, о своем студенчестве и ударной северной стройке, о простых радостях героя севера, о веселых и работящих друзьях и женах, розовощеких отпрысках. Дамы принесли из ресторана армянский коньяк. Наливали на донышко чайных стаканов, не забыв Графа. Тети пили глотком, похрюкивая, Коля наслаждался течением коньячного ручейка по горлу, Граф, лежа на верхней полке, грел стакан в ладонях, нюхал, глубоко вдыхая сухой запах времени растворенный в напитке, долго держал маленький глоточек во рту, пока тот почти полностью не поглощался порами языка. Внизу еще шла жизнь, а Граф погрузился в теплую дремоту, переходящую в крепкий сон под стук железных колес.