Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

Иногда он вроде спал, и знал, что спит; тогда он становился командиром сна. В таком сне он мчался к морю, призывал к себе стаи обнаженных послушных красавиц и предавался разврату.

Иногда, не выходя из сна, он вспоминал про забавного фантазера Карлоса, и тогда тщательно изучал свои руки.

В часы бессонницы он лежал один в темноте, и его одолевала какая-то старческая немощь: астма упиралась коленом в грудь, сдавливая легкие и сердце, руки с посиневшими ногтями мелко дрожали, лоб не просыхал от холодной испарины. Раньше Граф был уверен, что, теряя и раскидывая что имеет, он приобретает что-то большее. Но перед лицом смерти он чувствовал, как потребности съеживаются, и, в конце концов, достаточно свести глаза - и удовлетворяться созерцанием кончика своего носа.

Когда Эва не приходила ночевать, Граф лечил себя от смерти большим количеством водки и писал на стенах карандашом:

Однажды, когда она вернулась под утро, он схватил большую икону, и с размаху ударил еѐ по голове, только «ласточки» разлетелись в разные стороны. Из темени потекла кровь. Она взвыла от боли, скорчилась, потом тигрицей бросилась на Графа, с размаху залепила кулаком ему в глаз, похватала подвернувшиеся вещи и, визжа и матерясь, убежала, неистово хлопнув дверью.

В тот день Граф устроил во дворе большой костер из ее вещей: лопались и шипели тюбики с краской, стреляли банки с растворителями и маслами. Граф выглядел обезумевшим демоном: глаза его были сухи и пусты, он то падал на снег возле костра, то вскакивал, рвал на себе одежду и исполнял дикий шаманский танец. Его обросшая бородой физиономия и лохматая голова, с явно наметившейся плешью, выглядели смешно и жалко.

Той ночью в баре Граф взял огромную, с тяжелой выпуклой челюстью девку в кумачовом платье с вырезом. Молча он сосал ее мягкие губы, мял огромную грудь, и вся его боль и скорбь изливалась спермой в рыхлое смешное существо.

Когда рассвело, кончив в двадцатый раз, Граф, с разодранной до мяса спиной и дикой ломотой в икрах ног, слез с одуревшей от такой дозы секса жирной жабы, и увидел ее желтые, полные до краев любви и преданности глаза. Он сел на край койки и прочитал посвященные не ей строчки:

Рельсы, потеряв шпалы, хлюпали в жидкой грязи. Трамвай, покачиваясь, позвякивал и вздрагивал, иногда казалось, что вот-вот и он простится с законом рельс и, либо, как пьяный, свалится на бок, либо продолжит путь по пыльному растресканному асфальту, а дальше - в поля.

Граф смотрел из окна трамвая на проползавшие мимо двухэтажные и, на первый взгляд, одинаковые дома, с плоскими, сварганенными неумелым жестянщиком, зелеными крышами. Дома были сложены из красного кирпича, точнее, из больших осколков огромных красных кирпичей, каких Граф никогда раньше не видывал. Но не в этом была основная странность домов, они удивляли большими и бездонными, как в спортзале, окнами. Окна были как с фасада, так и с обратной стороны, по этому сквозь здания было видно голубое небо. Входы в дома были завешаны гирляндами крупных, правильной формы стеклянных кристаллов, которые множили блики и играли «солнечными зайцами» о поверхность оконных стекол.

«Здесь живут цыгане», - подумал Граф, хотя ни единого человечка не было видно ни в домах, ни на улице.

Трамвай остановился, открылись двери. Кто-то взял Графа под руку и повел к маленькой деревянной пристройке. Пристройка была единственной в своем роде во всей округе и опиралась на обычный для здешних мест кривоватый красный дом.

Граф постучал. Маленькую зеленую дверь открыла уродливая женщина - вылитая Баба Яга, с бородавками на изрытом грязными канавами лице, и ветхой, никогда не стираной одежде. Графа подтолкнули сзади, и он влип в густую кислую вонь полутемной хибарки. Внутри были еще две некрасивые молодые женщины и невысокий плотный мужчинка.

- Пришел, - констатировала Яга, - время зелье курить.

Она достала из-под подола рыхлый зеленый порошок, напоминающий таджикский насвай.

Графу было неудобно стоять – потолок был слишком низок. Травяной порошок на ладони старухи не спеша задымился сам собой. Молодые женщины наклонились над дымом и сделали по паре глубоких вдохов, затем сняли с себя серые нечистые балахоны, протиснулись сквозь узкий дверной проем в соседнюю комнатку, улеглись рядышком на узкую кровать с мятой простыней и уставились в потолок. Мужчина сделал больше вдохов, и также раздевшись, улегся на соседнюю кровать. От дыма, повисшего в каморке, Граф почувствовал перемены в сознании, для верности он пару раз вдохнул с ладони карги. Та, в свою очередь, одним вдохом вобрала в себя весь остаток дурмана. «Раздевайся, ложись», - снимая с себя тряпье, сказала ведьма Графу, и перелезла через мужчину, тихо лежащего на краю спартанского ложа.

Граф посмотрел на двух женщин, лежащих на соседней койке, – с ними произошли странные изменения: лица не стали красивыми, но в них появилась некая непостижимость, а кожа стала блестящей и чуть салатно-зеленоватой. Граф перевел глаза на старуху: по ее телу пробегали волны, жесткие острые страшные складки и морщины на теле округлялись, а кожа на глазах зеленела и покрывалась восковым лоском тропической лианы. На теле мужчины явно проступала легкая сеточка, как на листе подорожника. Все четверо спокойно улыбались Графу.

Граф осмотрелся вокруг, чувство брезгливости и омерзения прошло: он увидел, как бел кафель на полу под его ногами, как сложны поверхности пылинок и песчинок, лежащих на белом глянце; как живут разлетевшиеся по комнате лохматые зеленые комочки (остатки волшебного порошка), шевеля ворсинками на своей поверхности. Осколки красного кирпича за окошком растопыривали свои шипы на встречу солнцу, их грани принимали лучи и рассеивали так, что стены впитывали максимум солнечного тепла. Улыбки зеленых лиц и лучистых глаз со светло-зелеными белками, их понимание того, что видит и чувствует Граф, внушали спокойную уверенность. Голые тела лежащих были упруги и приятны, как стебли вьюнов из влажных лесов болотистой Амазонии.