Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

Граф ощутил, что лежит на спине. Мешает боль в затекшей шее и покалывание в отлежанной руке. Вокруг темно.

Вчера, незабвенный Толик Гаврилов, по кличке Дед, извлек Графа из большой пьяной драки около славного своей лихостью кабака, где пика, да и шпалер были делом привычным и бытовым. Белый гусарский апаш Графа был порван, черные брюки продраны на коленях, по длинным перепутанным волосам на рубашку и лоб стекала кровь. Вообще Граф напоминал хорошо отпизженного Д’Артаньяна, только вместо шпаги в правой руке он сжимал обагренный консервный нож. Граф орал и упирался, но Дед был непреклонен, он упорно влек Графа за собой. По дороге Граф настоял на покупке водки и кильки в томате.

Вокруг темно, покалывание в отлежанной руке. Тошнота, жажда, горло забито слизью, язык распух.

- Гаврила-а-а…, - прохрипел Граф, и из его глотки на пол вылетел кусок зеленой слизи.

Узкая полоска желтого света клином вонзилась в бездонность черноты: «Эй, кто тут, кого опять Гаврила припер?»

Граф встал, все суставы его скрипели: «Привет, я где?»

Подвал был просторный, теплый; кондово, по-сермяжному, но с душой отделанный и оборудованный. В подвале располагалась мастерская по ремонту музыкальных инструментов.

Сам мастер, коренастый кривоногий, с широкой костью и скуластым лицом, больше напоминал труженика села, красноряхого пахаря. При этом, имея полный набор качеств хлебороба, он проявлял редкую истеричную чувствительность и некий, прямоугольный эстетизм. Попадавшие к ему покалеченные музыкальные инструменты он воспринимал, как Мать Тереза замученных сирот: носил их осторожно на двух руках, холил, выглаживал, выполировывал, пока они не превращались в то, к чему прикасаться можно, только одев фрак. Отдавая инструмент, он мог изрядно пожурить хозяина и, выслушав всевозможные оправдания, даже не взять за работу денег. Но однажды Граф был свидетелем, как какой-то жмот стал придираться и искать повод не заплатить мастеру: настройщика затрясло, он начал пошаркивать ногами, как бык на арене, нагнул голову, засопел, и холеный «Weltmeister» упал на пол, сильно упал. Прижимистый заказчик побежал, но аккордеон нагнал его на лестнице…

Самой большой радостью и бедой настройщика была тусовка, которую привел в просторный подвал Гаврила. Поначалу все было здорово - люди с гитарами, на которых не умеют играть, девушки с бесшабашными языками, которые мелют, не сопрягаясь с хозяйками. Непризнанные гении и их «телки», гениальные «телки» и их мутные спутники.

Настройщик сильно любил поболтать, а болтовня отнимала время, и приток средств в семью мастера уменьшался. Все чаще приходила скандалить (с элементами рукоприкладства) коренастая густоусатая жена. Доставалось и настройщику, и подвернувшимся под руку тусовщикам. Горячую татку смирял только холодный взгляд и безысходно-спокойный голос Графа. Настройщик выглядывал из-за спины спасителя, приседал, подчеркивая мужнюю преданность, тянул шею вперед и разводил руками – мол, видишь, не в силах я сие изменить...

Жена уходила – тусовка продолжалась.

Граф лечил свою депрессию дозами общения с разношерстными тусовщиками. Мудрый Дед, когда был тверез, грел душу одним своим присутствием, добрый и рукастый настройщик посвящал в интересные, но на фиг не нужные Графу, секреты музремонтного мастерства. Изрядно развлекал недавно доставленный Дедом из столичного бомжатника суетливый коротышка с волчьим взглядом, эдакий бравый «несолдат Швейк», - как выяснилось, бывший «начинающий писатель-десидент», опоздавший в размокшие шестидесятые и, с пьяных глаз прямо с богемной кухни, ввалившийся во времена, когда от психушки за тройной колючкой не спасли ни мама-прокурор, ни папа из внешней разведки. Розовощекий холеный поздний ребенок, барчук-горлопан, с пальчиками, измазанными чернилами, за здорово живешь, очутился в режимном лечебном учреждении, где медикаменты давно съели мыши, спирт допивает нетрезвеющий рыхломордый врач – майор, где электрошокер перегревается от усталости, а от деяний санитаров-зеков возрыдал бы сам доктор Менгеле.

Восемь лет усердного лечения дали результат - начинающий гений отечественной литературы, с громким псевдонимом Красноштан, по выписке мог виртуозно рассказывать анекдоты, делая из самого завалящего - роман с картинками, но на бумаге не мог соорудить ни одной поддающейся прочтению и пониманию фразы. Попытка что-либо написать заканчивалась слезами, злобной истерикой, и безудержной тягой к наполненной посуде - это давала себя знать вторая группа инвалидности, присвоенная «художнику слова» благодаря успешно диагностированной «вяло текущей шизофрении, отягощенной полинаркоманией и алкоголизмом».

И вот, когда заскрипели насквозь проржавевшие петли, засовы, и перед новоиспеченным инвалидом распахнулись ворота лечебницы – злой едкий воздух свободы поднял его, а потом опустил. Единственный и прямой, лег к его ногам путь: через кладбище с могилкой маменьки и заслуженного папеньки к знаменитой теплотрассе, слева от одного из столичных вокзалов.

В той стороне в статусе городского сумасшедшего и провел Красноштан свои следующие десять лет.

Впервые увидев Графа, прогретый пивом Красноштан заявил: «Компания двух хамов не выносит! Ты валишь с этой хаты!» Заметив, что Граф не обратил внимания на его выпад, Красноштан тут же его люто невзлюбил.

Нелюбовь маленького клоуна мало тревожила Графа. Гораздо больше его занимали редкие способности весельчака с злобными глазками: Красноштан крутил своим колючим взглядом бумажные спиральки на веревочках, бескровно прокалывал сапожной иглой себе руки, щеки и прочие места, но самой уникальной способностью мелкого шизика была способность добывать съестные припасы. Безусловно, в бывшем писателе погиб величайший снабженец всех времен. Как и положено гению снабжения, Красноштан не делал свою работу бесплатно, но цена услуг была невелика: стоило выдать добытчику сумму в 28 копеек, а лучше в два или три раза больше, и сказать волшебную фразу: «жратвы не осталось», как случалось чудо. Оно случалось не мгновенно, как у Хоттабыча, а где-то к вечеру. Часикам эдак к десяти – одиннадцати на пороге появлялся в жопу пьяный Красноштан, отягощенный двумя-тремя раритетными нитяными авоськами. В авоськах было: свежайшее сливочное масло, рыбные консервы, яйца, лук, белый хлеб, колбаса, однажды копченый окорок, и даже три целиковых осетра, каждый килограмма на три. Как день, было ясно, что полученную наличность Красноштан пропивал у первого же пивного ларька, из магазинов его, грязного, вонючего и оборванного, выгоняли крикливые продавщицы, к тому же осетрина на прилавках провинции не водилась уже лет тридцать, оставалось только одно – чудо.