Грэм Свифт - Свет дня

Я не соврал. За последние годы — много позже я рассказал ей всю историю — я научился готовить. Можно сказать, обнаружил в себе склонность. Я не ленюсь. Пускаю в ход мясорубку, миксер. Читаю рецепты. Разборчив по части ингредиентов. Даже если приехал за основными продуктами, заглядываю в отдел деликатесов.

Пища — она имеет значение, за это я ручаюсь. Когда приходится туго, кушай хорошо, не маши на еду рукой. Заботься о себе. Не питайся из микроволновки. Побольше любви и заботы. Именно потому, что никого рядом.

Тут можете на меня положиться — на себе испытал. Что вы хотите, бывший полицейский — двадцать четыре года пробавлялся столовской жратвой и тем, что перехватывал на ходу.

А сейчас даже во время ночной работы я не позволяю себе распуститься. Термос хорошего кофе — или моего супа с помидорами и базиликом (и чуточку перца чили). А что до сандвичей, итальянская булочка с ветчиной серрано и тонко нарезанным эмментальским сыром, плюс несколько листочков салата и немножко дижонской горчицы, куда лучше обычного хлеба с сыром и соленьями.

«Кроме шуток, — сказал я. — Я не худший повар».

Я не знал тогда про кухню с медными сковородами и вытяжным колпаком. Про кухню, за которую полжизни отдать не жалко. Я не догадывался, что даже в тот самый момент она думала про ужин, которым его встретит.

«Это я всего-навсего, — сказал я, — но я тоже готовлю».

«Ну и что сегодня?»

Ее лоб пересекла морщина — но не хмурая, а смеховая. Губы по-прежнему чуть раздвинуты. Слегка трунит — и только.

«Ризотто с белыми грибами и вермутом».

«С вермутом?»

«Конечно».

Сейчас — там, где она может есть только то, что дают, — мы по-прежнему говорим о еде. Я каждый раз описываю свой вчерашний ужин. Это был хороший момент, хороший знак, когда она, как привередливая постоялица отеля, сказала: «Здешняя еда, Джордж, — это ужас». И до сих пор спрашивает меня: «Ну, что сегодня?»

Кушай хорошо. И за себя, и за меня, пока я не выйду.

Все эти столы, по-прежнему накрываемые на двоих, хотя второй персоны уже нет как нет.

Но это имеет значение — можете мне поверить. Желудок совсем недалеко от сердца. Я знаю, видал в моргах, где вскрывают трупы, — а оттуда, случалось, вел напарника из молодых-зеленых в ближнюю забегаловку. Чтоб служба медом не казалась. Мутный чай, яичница с чипсами.

Я взял с полки и положил в свою тележку пакетик сушеных белых грибов.

Если бы мы не виделись накануне, она, думаю, приняла бы меня за одного из жалких типов, которые по долгу службы ошиваются в супермаркетах и смотрят, что люди берут и куда кладут. (В свое время я мог бы таким стать, не исключаю.)

Я сказал: «Насчет фотографий. Самое лучшее, чтобы вы сами их привезли — если найдете время. Я посмотрю, и всё, вам даже из рук не надо будет их выпускать».

Кажется, она оглянулась — точно кто-то за макаронными полками мог подслушивать.

«Что, раз посмотрите и запомните?»

«Работа научила. Архив в голове. Но нужна какая-то история — физиономия плюс история. Тогда запоминаешь физиономию».

Она отвела взгляд. Банку еще держала — внутри что-то темное с красноватым оттенком. Не встреть меня, положила бы обратно на полку.

«Вы правда это рекомендуете?»

Мимо шли люди, проталкивались тележки. Пятница, после рабочего дня. В супермаркете по лицам не поймешь, кому хорошо, кому хуже, кто уже совсем готов. Вынужденная общность выражения. Есть-то надо.

Я бросил взгляд в ее тележку.

«Уже почти всё? У меня тоже. Знаете что? Тут есть кафе „Рио“, новое, на той стороне улицы. Там не очень людно сейчас. Если у вас найдется — ну, минут десять. Да, тапенад очень даже ничего».

Солнце отсвечивает с дороги, где иней стал черной росой. Я подкатываю к углу Бичем-клоуз, как будто меня тянет магнитом. Я ей не говорил, что заеду, она меня не просила, и я ей не скажу. Хотя это даже, в общем, и не крюк. Это кратчайший путь от уимбддонского Бродвея до Патни-вейл. Уимблдон-виллидж остается чуть в стороне.

Но, почти уже у цели, я вынужден затормозить. Опять темный вкус — как нефтяная скважина в горле. Не могу. Даже смотреть глаза не хотят.

Два года — и все здесь спокойно. Заморожено. Простой поворот на тихую улочку. В тупичок с травянистыми бордюрами, цепными оградами и домами, проглядывающими сквозь осеннюю листву. Почти что частная дорога. Личное владение, чужим вход воспрещен.

Затормозил и стою у самого поворота — мотор работает. Два года — и как тут с этим справляются? Помнят дату? Или решили забыть? День выдался — красота.

В доме номер четырнадцать уже, наверно, устроились, обжились. Я даже знаю фамилию: Робинсоны. Хотя никогда, конечно, их не видел. Работа риэлтора, его проблема. Необычная в данном случае. Правда, дом к тому времени уже не один месяц пустовал.

К чертям все это, Джордж. Продавай. И как будто хотела добавить: деньги возьми себе.

Хорошо, что я частный детектив и имею опыт по части хитрых ситуаций.

Робинсоны, скорее всего, знали. Но с какой стати должны были беспокоиться? Что это им? Кухня — полжизни не жалко. По очень даже низкой цене. А теперь уже, может, опять продали, да с наваром, кому-нибудь, кто не знает. Пока сорока на хвосте не принесет. Дело Нэшей — не слыхали?

И что тогда? Снова потянет переезжать?

Отсюда, из-за угла, дома не видно. Ржаво-золотой лиственный камуфляж. Тишина, хрустальный свет.

Нет, не могу. Точно поперек натянута полосатая лента из тех, которые в былые годы я спокойно приподнимал, чтобы пройти. Полицейские дела, но я и был полицейским. Разумеется, тогда тут действительно висела лента, и был полицейский, который ее приподнимал и проходил, который вел дело. Детектив-инспектор Марш. Дело Нэшей.

Когда он узнал о моем прошлом, в его лице что-то сдвинулось. Комната для допросов, мои показания. Я, так или иначе, был главным свидетелем — и единственной загвоздкой в ясном вообще-то деле. Ясном как дважды два. Очень странно это — сидеть в комнате для допросов по ту сторону стола. По ту сторону закона.

Виды и звуки полицейского участка. Запашок из камер.

Когда он узнал о моем прошлом, мог хорошо на меня надавить. Почему не стал — объясняет маленькое признание, которое он сделал почти что в обмен, так мне показалось. Что через месяц уходит на пенсию, это последнее его настоящее дело. На которое его поставили потому, что тут все проще простого. Никаких осложнений — кроме меня, так выглядело. Он мог хорошо на меня надавить, и начал было. Серые уклончивые глаза. Но пока он держал меня там, по ту сторону стола, и вгонял в пот, он тоже словно бы находился на краю какой-то пугающей расселины, и не кто иной, как я, протягивал ему руку со словами: смелей, вы можете, прыгайте. Я подстрахую.

Я видел на его лице вопрос, которого он вслух так и не задал — и который от встречи со мной только усложнился.