Грэм Свифт - Свет дня

Каково это, а? Каково это — не быть полицейским?

Дело Нэшей. Кто о нем помнит? Не всякое дело, отраженное в полицейских архивах, попадает еще и в газеты. Это чего-то требует. Но даже пусть и попало — все равно скоро забудут. Даже здесь, куда я приехал, могли забыть. Здесь в особенности.

Нет, не могу. Как будто сама машина не желает поворачивать. Тоже хочет забыть. Даю газ. Холодное тошнотворное чувство предательства. Как будто Сара по-прежнему в этом доме, заперта в нем — вот где ее настоящая тюрьма, — а я от нее уезжаю.

Но как я могу приблизиться к этому дому, не переживая заново то, как дважды побывал здесь два года назад? Когда первый раз уезжал, вдруг этот черный вкус. И я знал, что он означает. Иначе почему повернул и поехал обратно?

Я должен был понять раньше, ощутить этот вкус раньше. Должен был остановить ее мужа, обогнать и остановить — может быть, прямо здесь, у поворота на его улицу. Преградить ему путь. «Мистер Нэш? Мистер Роберт Нэш? Я из полиции…»

Или опередить его задолго до этого. Приехать туда первым. «Сара! Это не Боб, это я».

А я просто следовал за ним до угла, смотрел, потом уехал.

Он не был бы там, где сейчас. И она бы не была.

Кафе «Рио». По всей стене фреска, сделанная по трафарету: гора Пан-ди-Асукар, [3] Гора Пан-ди-Асукар («Сахарная голова») находится у входа в бухту Гуанабара, на которой стоит город Рио-де-Жанейро. попугаи, пальмы, девушки на пляже. Самое оно для Уимблдона в дохлые последние дни октября. Мягкие, льнущие звуки самбы.

Наши машины дожидались на стоянке у супермаркета. Вначале надо было разобраться с покупками. Я сказал: «Моя вон там, — и показал на дальний угол площадки. — Я через минуту». Она могла запросто уехать.

Конец октября. Скоро переведут часы. Теперь больше всякой всячины может происходить в темноте.

Я подумал: нет, работа будет моя. Не отдам Рите.

Ей тоже кое-что обломилось, подумал я, и она об этом знает: не просто то-то и то-то за такие-то деньги. Не просто наемный глаз, наемное ухо. Я сходил за кофе. Всего этого могло и не быть, дело могло ограничиться отменяющим звонком.

Врачи и пациенты не должны, считается, встречаться случайно, но это происходит, и льются раскрепощающие, развязывающие язык латиноамериканские ритмы.

«Значит, хотите услышать историю?» — спросила она.

Я не сказал, что хочу. Если и кивнул, то еле заметно. Но когда тебе надо выговориться и нужен слушатель, очень кстати приходится незнакомый человек, нейтральная сторона — ты почти что обращаешься к стене.

И очень кстати, если вы не лицом к лицу сидите, а бок о бок за одной из этих узеньких стоек у окна, сидите и смотрите, как течет мимо остальная жизнь. Поток транспорта на Уорпл-роуд — люди торопятся по домам. Вот почему все помещения, специально оборудованные для этой цели — стол и два стула один напротив другого, — устроены неправильно. Все врачебные кабинеты. Не говоря уже о комнатах для допросов с включенными на запись магнитофонами на столах. Если хочешь, чтобы человек говорил, хуже и выдумать ничего нельзя.

Пялиться им в глаза — это никогда успеха не приносило. Встань, пройдись по комнате, пусть он лучше обращается к твоей спине. А еще лучше — две табуретки в баре и две порции чего-нибудь жидкого. Человек колется в два счета (хотя вряд ли это сгодится в юридическом смысле).

Марш, мне кажется, думал (и не ошибался), что я невысокого мнения о его технике допроса.

Комнаты для допросов. Серые обшарпанные стены. Пепельницы, которые никто не опорожняет.

Она прихлебывала капучино и смотрела прямо перед собой. Линия щеки, загибающаяся к глазнице. Я знаю, когда прикинуться, что меня нет.

«Я преподавательница языков, — начала она. — Работаю в Роугемптоне. Французский, испанский…»

На миг я представил ее себе стоящей в классе и рассказывающей им то, что собиралась рассказать мне. Сегодня у нас необычный урок. Я вообразил себя за партой в первом ряду.

Десять минут… Может, двадцать или чуть побольше. Я помалкивал. Преподавательница языков.

«Это я во всем виновата…» — сказала она.

Я, конечно, и теперь там бываю. Заведение работает, хотя новым его уже не назовешь. Сажусь, если свободно, где мы тогда сидели. Теперь ее очередь быть невидимой — настолько невидимой, что ее словно бы никогда здесь и не было.

Можно с воздухом поговорить. Сколько мы провели вместе на свободе? Часа два в общей сложности. А если бы я не сказал, что тоже готовлю…

Смотрю на стену — туда, где пальмы, девушки. Как будто кругом тюрьма и нам нужно выглянуть в другой мир. В Рио-де-Жанейро, может быть, есть кафе «Уимблдон», где мечтают о прохладных зеленых лужайках.

«Это я во всем виновата…»

О чем я тогда не знал, о чем она не сочла нужным говорить — что в ту самую минуту Боб и Кристина (мистер Нэш и мисс Лазич) были вдвоем в фулемской квартире. Так что миссис Нэш незачем было торопиться домой.

Потом мы пошли к нашим машинам. Люди торопятся по домам — хотя к ней (и к нему) это не относится. Супермаркет работает на всю катушку. Мы остановились у ее серебристого «пежо». У мужа — черный «сааб». Машина, за которой я должен буду следовать.

Она сказала: «Ладно. Фотографии я привезу».

Так что это было решено.

«Хорошо. Позвоните сначала».

Возбуждающий элемент подпольности, конспирации — встречи на автостоянках. Волнение, которым, вопреки всему, они заражаются. Азарт погони.

Она отперла машину. Потом, точно оправдываясь за нарушение правил хорошего тона — как будто мы случайно познакомились на каком-нибудь сборище, например, на съезде преподавателей языков (хотя что бы я на нем делал?), — сказала: «Я только о себе говорила. А про вас ничего не знаю».

В темноте ее лицо даже выглядело немного виноватым.

На стоянке все ходило ходуном. Неслись тележки, зияли открытые багажники — сцена разграбления.

«Ничего страшного, — сказал я. — Это не обязательно».

Еду быстро, забывая про «лежачих полицейских». Машину вскидывает. Цветы чуть не падают с заднего сиденья.

Она во всем виновата? Да, в том смысле, что если бы не пустила эту девушку под свою крышу… Если бы не пыталась быть для нее больше чем учительницей… Должна была думать, должна была предвидеть: вина жены, подсовывающей соблазн мужу под нос.

Но разве это первое, о чем ей следовало думать? И разве следовало ему выставить ладонь и все запретить на том основании, что вдруг — все бывает — он возьмет да и соблазнится?

К тому же раньше ничего такого не случалось. Он не был «бабником». Только профессионально. Не было никакой истории измен. Была только история счастливой семейной пары: хорошие карьеры у обоих, взрослый сын, который уже покинул гнездо, и (ее собственные горькие слова) «едва ли не все, чего мы могли пожелать…».