Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

— Я о том, что Норы больше нет. И ребёнка Гвидона — тоже. О том, что они погибли в автомобильной катастрофе. В Лондоне. Оба.

— А девочки? Девочки?!! — быстро спросил Шварц, с изменившимся лицом. — Сама Приска и Триш? — почти крикнул он. — С ними что???

— Патриши в машине не было. Прис сейчас здорова.

Юлик ощутил, как твердый ком, образовавшийся в пищеводе, скатился в ноги, освободив по пути грудь и живот. Но от этого сами ноги внезапно стали чужими и неподъёмными, как будто разом окаменели. Он с трудом передвинул конечности, добрался до ближайшего стула и сел.

— Господи Боже… Они ведь только о ней и говорили с утра до вечера. О Норе… Как же так… Твоя жена погибла… В голове не укладывается… — Он поднял глаза и вперил их в темноту за окном, нарушаемую лишь светом из окон дома напротив. Подбородок его заметно подрагивал: — Когда?

— В декабре, — ответил Джон.

— Почему не было известно раньше?

— Не знаю, — без выражения на лице ответил тесть, — теперь это не имеет значения. И сорок дней прошло. Она уже на месте… В обители…

— Ужас… — едва слышно выговорил Юлик. — Просто ужас. Не знаю, что сказать, Джон. Честное слово, не знаю. Может… помянем?.. Нору… твою жену…

— Давай, — согласился Харпер. — Мне больше не с кем. С тобой только и с Гвидоном.

Шварц промолчал, сделав вид, что не услышал последних слов.

— Идём в мастерскую, там нальём…

Дважды обогнув по снегу овраг, Сева дошёл до дома Иконниковых. Постучал. Гвидон вышел, осмотрел пришельца и спросил:

— Кого ищем, юноша?

— Извините, — ответил Штерингас. — Вы, наверное, Гвидон Матвеевич, да? А Ницца сейчас не у вас случайно? Не ушла ещё? Я Сева. Всеволод. Штерингас. Я вам ещё звонил насчёт того, что папа ваш на свободе, помните? То есть, простите, не ваш, а девушек ваших.

— A-а, это вы тот Сева? Спасибо, что позвонили. Конечно, помню.

— Я снова Джона Харпера привез, — Сева кивнул на дом Шварца, — а Ницца меня знает. Мы с ней знакомы.

Хозяин одобрительно кивнул, приглашая в дом:

— Ну, раз знает, давай, заходи, — и усмехнулся по-доброму, — она у нас чёрт-те с кем не знакомится. Только с приличными людьми.

Штерингас зашёл в дом. В это время появилась Ницца. Увидев Всеволода, подскочила на месте от радости:

— Ой, Севка! А чего ты так долго к нам не приезжал? Я уже давным-давно соскучилась! — и снова запрыгала на месте. — Ну чего стоишь, как бронзовый истуканчик? Ты чего, железный лом проглотил? — и захохотала своей же шутке. Сева тоже засмеялся в ответ:

— Вот, соскучился, как видишь. Пришёл за тобой. Чай пить. Из самовара. — Он кивнул через плечо. — У Юлий Ефимыча, — и вопросительно посмотрел на Гвидона: — Пойдёмте?

— Ну, Ницца пусть идёт, а я уж нет. Увольте. У меня работа, — без особого выражения на лице отреагировал на приглашение Гвидон. — А это что, Шварц вас за мной прислал?

Сева недоумённо пожал плечами:

— Да нет, это я сам. А что, нужно было спросить?

— Ладно, Сев, я готова, — вынырнула откуда-то уже одетая, в валенках и укутанная в шаль Ницца. — Пошли, — и прощально бросила Иконникову, нарочито по-взрослому: — Гвидон, я ушла. Теперь приду в воскресенье. Приса приедет?

— Сам бы хотел знать, — невнятно пробурчал скульптор и закрыл за ними дверь.

Всю вторую половину лета и осень, вплоть до самого отлёта сестёр в Лондон, Ницца по выходным приходила в Жижу. Начинала обычно со Шварцев, где Триш в течение двух часов занималась с ней на пианино. Прошедшее лето обе они, и Прис, и Триш, как и было договорено, регулярно появлялись в детдоме. Присцилла вела уроки английского, причём класс получился большой, сборный, от старших до малолеток. И всё равно места всем не хватало. Клавдия Степановна помозговала и разбила воспитанников на две группы, так чтобы занятия для каждой из них проходили по разу в неделю. Похожим образом разрешилась и музыкальная тема. Там, правда, дело обстояло и проще, и сложней одновременно. Инструмент был единственным, что отсекало возможность привлечения всех желающих учиться игре на пианино и ограничивало набор лишь десятком воспитанников. Но таких десятков тоже было два. Плюс к тому, инструмент был расписан по часам, для проведения учениками самостоятельных занятий. Ниццу, как единокровную сестру, было решено избавить от этих трудностей. Девочка перешла на индивидуальное положение. После занятий у Триши она огибала овраг и усаживалась перед Приской, чтобы та объяснила ей, чего там такого особенно трудного в этом языке, коли у неё всё так ловко и хорошо получается. Так же считала и Приска, удивляясь тому, насколько живо и хватко усваивает Ницца этот чужой ей язык. Удивлялась, но одновременно отмечала про себя, что иначе не может и быть. Какой же он ей чужой? Дочь англичанина должна, тем более в этом нежном возрасте, нет, просто обязана хватать на лету язык биологического родителя.

После третьей или четвёртой встречи Прис прекратила общаться с Ниццей на русском. Отныне все разговоры велись исключительно на английском. И во время уроков, и вне их. Об этом они договорились с Триш. Та тоже, и на своих уроках, и вне их, перешла на английский, а на Ниццын русский просто перестала реагировать. Обе они перестали. Ницца поначалу пообижалась-пообижалась, но быстро привыкла, и это ей даже понравилось. Стала приставать к Гвидону и Юлику с английскими словечками и фразочками. Оба, независимо друг от друга, стесняясь своего устойчивого английского нуля при наличии британских жён, отмахивались и порой злились, отсылая девчонку к супругам. Неоднократно, с подходом и без, сёстры предлагали, каждая своему, начать изучать с их помощью английский, но всякий раз натыкались на угрюмое молчание или очередную шутку.

— Не при-го-дит-ся! — отрапортовал Гвидон в адрес Приски. — И меня к вам сроду не пустят, и тут капитализм как бы пока не намечается.

— Хочешь общаться со мной на иностранном, учи немецкий. Тогда смогу соответствовать, — отмахивался Юлик в Тришкин адрес.

Но что касается Ниццы, дело шло. И шло успешно. Одно огорчало на первых порах. Директриса лишила её подхода к инструменту на неделе, так что она не могла самостоятельно осваивать гаммы и играть по нотам. О том, что к воспитаннице применён индивидуальный подход, Клавдия Степановна узнала после того, как сама же дала разрешение ходить по выходным в гости. К скульптору Иконникову и к этой, к пианистке, к Харпер-Шварц, что по музыке. Не хотела пускать, хоть убей.

— Она же «лагерная»! «Зассыха» обычная! Мелкота несерьёзная! На кой ляд она вам сдалась?

Гвидон решил, что пора идти объясняться. Говорить пришлось довольно жестко и слегка на повышенных тонах, так, чтобы поняла.

— Во-первых, — сказал ей Иконников, — оставьте эту вашу лагерную терминологию. Не к лицу директору показательного детского учреждения травмировать воспитанников мерзкими словечками, типа ваших. Во-вторых, почему вы решили, что девочка из детей врагов народа? Никто не давал вам право, уважаемая Клавдия Степановна, оскорблять ребёнка, приписывая ему неизвестно откуда взятую вами глупость. Кто кому враг, а кто друг, не вам решать. Есть факты? На стол! Лично у меня другие факты, вот так! — Это он сказал, находясь в крайней степени раздражения. Так сказал, на всякий случай. Ну не мог больше спокойно общаться с этой дурой, не получалось. Заодно подумал, что та струсит и даст задний ход. По глазам увидел, что, похоже, так и получается. — И в-третьих, — продолжил он, близясь к финалу обдурения директрисы. — Воспитанница Наталья Гражданкина не просто ребёнок. Она образ. Закреплённый в бронзе. Кстати, вместе с вами. В обнимку. И это свершившийся факт. Всеми утверждённый. Вы что же, полагаете, что можно вот так, огульно, издеваться над образом сирот? Над символом ребёнка войны?