Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

В отличие от Триш, через пять учебных сезонов Присцилла, как и было договорено, оставила благотворительные уроки в детдоме и целиком переключилась на переводческую работу. К тому времени в хозяйстве Клавдии Степановны уже появился штатный педагог по иностранному языку, и таким образом всё получилось по-честному: без обмана, угрызений совести и сопутствующей порчи настроения. Тем более что теперь ей было чем заняться — у Иконниковых росла собственная дочь, требующая при своём неуёмном темпераменте немало внимания и заботы. Триш тем не менее продолжала преподавать. Причём в дополнение к основным урокам по сольфеджио, теории музыки и инструменту начала вести хор, раз в неделю, по воскресеньям. Юлик морщился, но терпел, хорошо, к сожалению, понимая, из каких молекул сделана его жена, и что любой разговор на деликатную тему пойдёт не на пользу их отлаженным отношениям, а приведёт к тому, что Триш обидится и замкнётся в себе. А этого он позволить себе не мог. Основная же проблема состояла в другом и была весьма болезненной. Как они ни старались, Триш не беременела. Шварц обследовался в Москве, она — в Лондоне. По части репродуктивной функции всё было хорошо у того и другого, без патологий и отклонений. Правда, Юлик и проверяться-то не хотел: не было смысла — то ли четыре, то ли пять абортов на его памяти, которые он и оплатил, и пережил, пребывая ещё в свободной жизни, в полуподвале на Октябрьской. Но всё же сходил, ревизовал здоровье по мужской части, для очистки совести. Результаты похода совесть очистили, но дети всё равно не получались.

— В вашем случае это скорей всего просто неудачная лотерея, — пояснила врач-гинеколог в лондонской клинике миссис Патриции Харпер-Шварц. — Ждите своей очереди и по возможности просто старайтесь не нервничать, если, конечно, уверены, что с вашим супругом всё в порядке.

Такие визиты, несмотря на выявившуюся бесполезность, Триш совершала каждый раз по приезду в Лондон, где они с сестрой регулярно проводили месяц в году, вокруг Рождества, живя в маминой квартире. Почти ежедневно, так или иначе, навещали деда. Старый Мэттью ещё скрипел потихоньку, но уже, в общем, доскрипывал. В шестьдесят четвёртом ему исполнилось восемьдесят девять, и это было предельно много даже для английского аристократа. Все, как и сам он, это хорошо понимали. Необходимую помощь по уходу за стариком взял на себя «Harper Foundation», и в результате особых проблем с бытом и медициной не возникало. Но девочки знали, что дед всё равно скучает безмерно, скучает и плачет порой. Догадывались по тому, как смотрит на них, как гладит своей сухой стариковской рукой их прохладные ладони, по тому, как прорываются внезапно из него отдельные неуклюжие слова и как он тут же обрывает себя на полуслове, не доводя до жалости и сочувствия к себе.

Сына сэру Мэттью увидеть было не суждено, здесь он иллюзий не питал. Но появления в Лондоне внучек трепетно ожидал перед каждым Рождеством. Просил обустроить в доме ёлку, загодя беспокоился о подарках для обеих, как и тогда, в счастливые далёкие времена, когда все они, с Норой и Джоном, укатывали в Брайтон и вместе готовили рождественского гуся, а потом Джон нарезал гусиную грудку слоями и клал всем по тонкому лепестку, для того чтобы в наступающем году каждому из них досталось по кусочку счастья, любви и удачи.

Они всегда привозили очередное письмо от Джона, и дед перечитывал его по нескольку раз на день. Не знали, правда, о чем Джон писал отцу. Упомянул ли хоть раз, что пасёт коров в русской Жиже? Обе полагали, что нет, иначе Мэттью непременно начал бы расспрашивать их, что же отец на самом деле имел в виду. Но старика интересовали совсем другие вещи, и это означало, что в своих письмах Джон не ставил отца в известность о таком своём интересном начинании. Сэр Мэттью подолгу рассматривал свежие фотографии жижинских домов, вглядывался в лица Гвидона, Юлика, Ниццы. Отдельно, когда оставался один, всматривался в фотографию Джона, помещённую в фигурную в рамку на столе, брал её в руки, грел в ладонях, то приближая, то удаляя от глаз…

Затем писал ответ. Писал долго, каждый раз тратя на это от недели до двух. Текст сочинял неспешно, с отцовской рассудительностью, стараясь хоть как-то, тщательно выисканными словами, скомпенсировать горький настой от многолетней разлуки. Тайно Джоном гордился и не сомневался ни на миг, что всё совершённое его сыном сделано правильно, достойно и на благо людей. И никогда его сын Джон Ли Харпер не стал бы убийцей. Кто бы и как бы этот факт ни интерпретировал. Письмо вручал в последний день пребывания внучек. И всегда этот день был самым тяжёлым, потому что, как ему казалось, прощальным. Знали об этом и девочки. Понимали прекрасно, чувствовали, что именно недоговаривает дед. Знали, но ничего поделать не могли. Москва уже давно и необратимо перетягивала: там был дом, семья, отец, привычные заботы. Здесь они были в гостях. У деда. У покойной мамы. У самих себя, у своей прошлой жизни. И к Новому году всегда возвращались в Жижу, чтобы встретить его вместе с мужьями. Триш, как правило, возвращалась с запасом новых нот, Прис — с очередным договором на перевод русской классики.

Туда же, в жижинские дома, привозили Таисию Леонтьевну — в дом слева от оврага, Миру Борисовну в паре с Парашей — в правый, с пристройкой под односкатной крышей. В отличие от Таисии Леонтьевны, проводившей каждое лето в доме сына, Мира Шварц появлялась в Жиже не чаще одного раза в год, назначив саму себя редким гостем, несмотря на не слишком настойчивые, но всё же приглашения сына и невестки чаще бывать на природе. За последние годы отношения между ними выровнялись, как-то так сами, без принудиловки и взаимного возврата к прошлому недопониманию и нелепым обидам с обеих сторон. К тысяча девятьсот шестьдесят четвёртому Мире Борисовне исполнилось шестьдесят пять, она продолжала директорствовать в школе на Арбате и в собственном здоровье чувствовала себя ещё вполне крепко и надёжно. Многое в жизни и радовало, и она этого не скрывала. Свернувшаяся в одночасье эпоха «кукурузника», похоже, вновь обретала устойчивые корни в наступивших временах. Октябрьский пленум ЦК КПСС освободил Н. С. Хрущёва со всех партийных и государственных должностей. Вслед за этим и хрущёвское вольнодумство стало зримо истаивать, уступая дорогу твёрдой власти во главе с решительным брежневским Политбюро. И это чувствовалось по всему. В том же октябре их собрали в райкоме партии и ознакомили с негласными тезисами на дальнейшую жизнь: укрепление партийной дисциплины, недопущение идеологического разброда и обсуждения хрущёвских реформ в позитивном ключе, дальнейшее одобрение и всесторонняя поддержка идей нового руководства страны, укрепление партийных рядов с помощью привлечения активной части лояльных рабочих и ИТР, усиление воспитательной работы на всех уровнях образования путем дополнительного введения в учебный процесс марксистско-ленинского учения. Ну и так далее и тому подобное. Ждала, что скажут о Сталине. Не упомянули. Словно был призрак и исчез. Вечером подумала, что, наверное, неправильно всё же, что окончательно упразднили бывшего вождя, несмотря на все выявленные ошибки и просчёты. Не по-людски как-то. Ведь Великую Победу из истории не вычеркнешь, как бы кто об этом ни судил в новые времена. И ещё немного настораживало, что слишком уж легко, без прелюдий и разоблачений, отменили Никиту Сергеевича. Как и сам он когда-то Иосифа Виссарионовича отменил. Тоже разом, и тоже без предварительной подготовки народного мнения. А если и этих следующие отменят? Как же тогда принимать райкомовские установки к действию, если потом придётся разочароваться и в нынешних временах?