Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Таисию Леонтьевну, как она заметила в самый первый раз, когда её привезли в Жижу, сажали рядом с ней не случайно. Прежде всего, этого хотела Прис, трепетно опекавшая мать Гвидона. Да и Триш не желала разобщенности между свекровями. Обе чувствовали — так нужно. Давно обратили внимание на отношения женщин, которые так и не выстроились за все годы прошлой дружбы Гвидона и Юлика, начиная ещё со школьных лет. И если прежде это было терпимо и не доставляло особых неудобств, то при нынешнем «колониальном» проживании такое неудобное несходство характеров стало недопустимым. Сама Таисия Иконникова ничего против Миры Борисовны не имела. Испытывала, однако, лёгкое удивление, что мама Юлика постоянно и довольно агрессивно дистанцировалась от неё, не сильно любя ученика Иконникова, хотя о том, что их дети лучшие друзья, знала всегда. Ну и вражеский настрой, якобы от неё исходящий, вкупе с беспартийностью и интеллигентским безволием, заодно адресовала себе лично. И действительно, что ж за семья такая — кроме вечного этого Пушкина никакой идеологии и порядка. На самом деле приблизительно так Мира Шварц и думала об Иконниковых, определяя для себя поведенческие срывы сына как результат неудачного выбора самого близкого друга. Ну, а мама эта его, Таисия Леонтьевна, представительница неясной интеллигентской породы, просто шла уже заодно, паровозиком, прицепным, попутно.

А тут, в колонии этой жижинской, по прошествии лет, выясняется, что и не такая уж эта Таисия Леонтьевна чужеродная особа, и вовсе не занюханная старомодница-аристократка, а вполне симптичная пожилая женщина, с тёплым приятным взглядом, вежливой, чуть застенчивой улыбкой, явным чувством юмора и мягкими, ласкающими слух оборотами речи. Тогда и улеглись в ней по-новому услышанные эти ранее изжитые «не стоит благодарности», «позвольте вам помочь», «сделайте милость», «вы не окажете услугу»…

Через час или чуть более Джон медленно выплывал из ставшей привычной разговорной акватории, проваливаясь сознанием в иные эмпирии, и тогда наступала очередь дам, Миры Борисовны и Таисии Леонтьевны, обменяться первыми вежливыми репликами, уже прицельно, предполагая неспешное развитие беседы и деликатный настрой на приятный диалог. В этот момент обе, как бы сговорившись загодя, обретали себя заново в попытке скомпенсировать многолетний простой, болезненный и бессмысленный. Плавно, уступая друг другу в разговоре, так чтобы ненароком не затронуть обидную струну, выбирали свои неоттоптанные прошлой жизнью километры, делая короткие остановки на тосты и улыбчивые кивания головой навстречу друг другу, вновь неторопливо, понимая, что в очередной раз придётся повстречаться лишь через год, не раньше. Если только, не дай бог, не случится чего до очередного похода через глиняный овраг. Правда, одну тему не затрагивали никогда — отношения детей, как и почему сложилось их взаимное отчуждение и что следует всем им в этой связи делать.

Последний раз, в шестьдесят четвёртом, была очередь идти к Гвидону. Юлик остался убирать посуду и стелить постели, остальные ушли. В этот раз у Иконниковых обнаружился новогодний гость — Всеволод Штерингас. То, что в это время между ним и Ниццей бурлил сумасшедший роман, знали лишь Таисия Леонтьевна да Прасковья. Сама Иконникова узнала об этом лишь в августе, незадолго до вступительных экзаменов внучки в институт. Та отчего-то летала по дому, не находя себе места. Внезапно вскакивала, неслась к телефону, набирала номер. Потом бросала трубку, вприпрыжку минуя коридор, влетала в комнату, целовала с налёта бабушку и резко распахивала учебник. Тут же захлопывала обратно и вновь исчезала в коридоре. На другой день сдала первый экзамен, отхватив пятерку. Позвонила ближе к вечеру, сообщила о результате, сказала, чтобы Таисия Леонтьевна не волновалась, потому что она вернётся поздно. У Севы билеты в театр. В какой? Не помню, сбивчиво ответила тогда Ницца, в какой-то хороший. Но все хорошие на летних гастролях, удивилась бабушка. Да? А этот не уехал, остался. И делает какой-то прогон. Генеральная репетиция перед началом сезона. Что-то вроде того. Ницца чмокнула в трубку и дала отбой. А потом позвонила ближе к ночи, в двенадцатом часу, когда уже вышли сроки любых прогонов, и тихо, с просительной интонацией в голосе сообщила, что они припозднились и что она останется ночевать у Севы на Чистых прудах, в его большой квартире. Таисии Леонтьевне и в голову тогда ничего дурного или странного не пришло. Разве что поругала малость за то, что не позвонила раньше, чтобы не заставлять о ней беспокоиться.

Это была их первая ночь. То, что это произойдёт именно в этот день, оба знали. И оба этого хотели. И оба уже ничего не боялись. И никого. То лето, по сути, было первым, когда они виделись уже не случайными малыми эпизодами, а постоянно, потому что, начиная с конца мая, после вступительных школьных экзаменов, всё оставшееся до вступительных экзаменов время Ницца провела Москве, в Кривоарбатском, у бабушки, готовясь к поступлению в институт. Так решили Иконниковы на семейном совете. В те же самые дни и стартовал их бешеный роман с Севкой. Уже по-взрослому, по-настоящему. Ей было восемнадцать, ему — двадцать шесть, и оба давно были к нему готовы. Сева — как минимум последние пару лет из тех семи, начавшихся, когда случайно возникшая на обочине завьюженной зимней дороги смешная детдомовская малолетка, замерзшая, укутанная в дурацкую шаль по самый нос, подсела в его машину и они, вместе с Мирой, Парашей и Джоном Харпером, добирались до дома художника Юлия Шварца. А потом, с течением времени, эта бойкая девчонка с чудным именем Ницца, наезжающая в город по зимним выходным, чтобы под его взрослым приглядом собирать теплыми рейтузами ледяную пыль катка в Парке культуры и отдыха, незаметно, на его глазах вызрела в длинноногую девушку со светло-русыми волосами, выразительными серыми глазами, пронзительно-насмешливой взрослой улыбкой и вполне различимыми под свитером бугорками почти оформившейся груди. Ницца же знала, как всё у них будет, как только выбралась на мороз из Севкиной «Победы» и разглядела самого водителя. И ещё сразу после того, как в первый раз сыграла с ним в ладошки в мастерской своего жижинского друга, художника Юлика Шварца. А потом просто ждала своего часа. Те же самые семь лет. И дождалась.

Тогда она соврала Таисии Леонтьевне. Ни в какой театр они не пошли, не было никакого предсезонного прогона и никакой генералки. Первый раз Ницца позвонила бабушке уже от Севы, из его квартиры на Чистопрудном бульваре. Позвонила не для того, чтобы успокоить её, а больше для того, чтобы этот разговор слышал Сева. Между ними ещё не было ничего, но уже оба знали, что будет. Очень скоро. Сегодня. Каждый знал, но между собой это не обсуждали. Сначала слушали музыку, потом Ницца играла из «Времен года» Чайковского. Она играла, а он слушал. И пил чай. И она пила, когда устраивала себе переменку. И снова играла. По памяти, без нот. А около двенадцати набрала бабушку в Кривоарбатском и сказала то, что сказала. Что не вернётся ночевать. И чтобы Сева это слышал. И чтобы всё оказалось необратимым.