Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

— А ты знаешь, что живёшь в фашистской стране? — вместо ответа спросил Боб.

— Знаю. Всегда это знал. С того момента, как они убили папу, — честно признался Сева.

— Тогда ты не можешь не знать, что тебе как можно скорее нужно отсюда валить. В Англию. Ты почти гений, и любой научный институт будет рад принять тебя в свой штат. Гении на дороге не валяются и всем очень даже нужны. Но Англия лучше всего. Тебя знает Шилклопер, у тебя родня оттуда. Бери Ниццу и вали. Я тебе помогу. Но сначала — ты один, из Хельсинки, с конгресса. А потом Ницца, следом. Её чекисты ваши не закроют, она ведь тебе не жена. Зато у неё приёмная мать англичанка. И отец заслуженный человек, с Гитлером воевал, награды имеет. Сумеет выехать, рано или поздно.

— А как ты поможешь? — медленно выговорил Сева, обдумывая слова Хоффмана. — Что ты имеешь в виду? Там же будет со мной лейтенант этот, из ГБ. Антон Николаевич.

— Ближе к делу всё решим, — по-деловому распорядился Боб, — дай мне время, я должен об этом подумать. Главное, это твой шанс. Что будет потом, никто не знает. — Он покачал головой, мысленно прикидывая варианты. — Крепко они за тебя взялись. Наверное, делают серьёзную ставку. И знаешь, мне кажется, они ещё не всё тебе сказали. Наверное, втягивать будут постепенно, так, чтобы обратного пути не оставить. Как говорится, вход — доллар, выход — два.

— Откуда ты всё это знаешь? — удивленно спросил Сева. — Ты что, сталкивался с ребятками из «Глубокого Бурения»? Или романов шпионских начитался?

— Для этого, мой друг, не обязательно с кем-то сталкиваться, достаточно просто иметь здравый смысл и одновременно не быть гением, как ты. Тогда всё становится зримей и доступней для понимания.

— Не уверен… — пробормотал Сева. — И ещё, знаешь… Без Ниццы, боюсь, я никуда срываться не готов. А если и срываться, то не потому, что они меня запугали. А просто потому, что сейчас мой КПД, как я недавно сам для себя определил, составляет процентов сорок. А там, на Западе, как я тоже чувствую, смогу догнать его до семидесяти — семидесяти пяти. Тридцать пять процентов разницы… Есть ради чего рисковать. Для меня это в общей сложности с десяток лет работы. А вообще, — он улыбнулся, — должен тебе сказать, что дураков и сволочей у нас в стране не так уж и много. Просто они настолько грамотно расставлены, что сталкиваешься с ними на каждом шагу.

— Ну ты оптимист, — удовлетворённо хохотнул Боб, — но сказано неплохо! — и хмыкнул. — Вот видишь! Сам же всё и подсчитал. И сам сделал вывод. Я же говорю — гений чёртов, все вы такие!

— Не знаю… не знаю… — всё ещё так же неуверенно пробормотал Штерингас, — мне нужны гарантии, что Ницца не потеряется. Иначе…

Что будет в ином случае, он так и не смог определить для себя вплоть до самого отъезда. Была ещё одна важная для него тема, которую он до поры до времени не готов был обсуждать даже с Бобом. И это впрямую касалось Ниццы. А началось с того, что с месяц тому назад он нашёл в доме рукопись. Толстая пачка машинописных листов, переплетённая в неброский картон, которую он обнаружил, вернувшись домой раньше обычного, лежала на прикроватной тумбочке, в спальне, с Ниццыной стороны. Он открыл, полистал. Но сперва прочитал название: «Белая книга». Составитель А. Гинзбург. Оказалось — сборник документов о процессе тысяча девятьсот шестьдесят шестого года над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, осуждёнными на лагерные сроки за издание на Западе литературных трудов под чужими фамилиями. Кроме книги, там же обнаружил тонкую папку с тесёмками, в которой так же оказались машинописные листки — материалы судебного процесса. В январе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года в Московском городском суде проходил так называемый процесс четырёх. Судили Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова, Александра Добровольского и Веру Дашкову. Вина этих людей заключалась в том, что они осмелились говорить правду о том, что происходит в стране. В книге Гинзбурга процесс писателей освещался правдиво и объективно, что, естественно, вызвало бешеную злобу властей.

Не меньшей была в их глазах вина и Юрия Галанскова, который выпускал самиздатский литературно-публицистический журнал «Феникс-66». Добровольскому инкриминировали написание статей в «Феникс-66», В. Дашковой — печатание материалов на машинке. Они отделались «легко» — по советским понятиям, конечно. Добровольский получил два года лишения свободы, Дашкова — год. Зато с двумя другими подсудимыми расправились по полной программе. Пять лет лагерей Гинзбургу, семь — Галанскову. Об этом процессе неустанно вещали «Голос Америки», «Свобода», «Немецкая волна», «Би-би-си» и другие. Слушать их Сева не слушал — времени не хватало, но не знать о том, что происходит, не мог. Да и в институте шушукались. В основном те, кто в своё время зарядились духом шестидесятничества и наивно полагали, что времена поменялись. Не в открытую, само собой, но за событиями они следили. Но теперь лишь на кухнях в основном факты перетирали, да ещё в институтских курилках. Севка для себя решил с самого начала, что глубоко вникать в происходящее не станет, не хватит его на всё: либо наука, без которой он уже не мог, либо совесть, принципиальность и участие. Но относительно последнего соображения допускал, что у него ещё есть в запасе личные резервы, чтобы практически безболезненно договориться с самим собой и незаметно отойти в сторону. Вернее, просто не входить в эту опасную зону совсем, иначе засосёт — не выберешься. Знал себя. Оттого ни разу за время жизни с Ниццей под одной крышей не пытался трогать больное. Чувствовал, не тот Ницца человек, чтобы не зацепиться. Не в её мятежном и безудержном характере мириться со всякой сволочью и любой жизненной несправедливостью. А если уж зацепит её что, то малой кровью точно не обойдётся, и если беда из-за всего этого приключится, то большая. Настоящая. Та, что придумана для взрослых. Вспомнил её рассказы о том, как не могла справиться с собой, видя, как несправедливо поступают с ней и с другими ещё в детском доме, как вызывала ненависть директрисы, как просиживала сутки в тёмном чулане, не подавая признаков жизни, чтобы этой своей непокорностью выразить протест против ненавистной воспитательницы.

Тогда он спросил у Ниццы про свою находку. Мол, понимает ли она, что это чрезвычайно опасное чтиво. Та особенно маскироваться не стала. Сказала, не хотела втравливать его в это своё занятие, потому что понимает, как ему не до того с Бобом и всеми их хромосомами.

— Занятие? — удивился Сева. — Ты хочешь сказать, что имеешь какое-то отношение к этим текстам?

Ницца немного смутилась, но ответила честно:

— Я просто немного печатала по Киркиной просьбе. Ты же знаешь, у нее мама писательница, Раиса Богомаз, Раиса Валерьевна. Ну, вот она… в общем… такой человек, ну… неравнодушный. И друзья её. Круг такой. Интеллектуалы, филологи, литераторы. Короче, они в курсе всех дел. Ну, ты понимаешь, каких… А тут недавно мы с Киркой у Шварца были, у Юлика, на Октябрьской. У него там подвал во дворе, типа городской мастерской, от старых ещё времён остался. Что-то вроде творческого склада. Он туда заезжал, взять чего-то или оставить, не помню. Мы случайно в метро пересеклись, с кольца на радиус переходили. Он тогда ещё портрет её карандашный сделал, быстро так. И подарил. Ей понравилось ужасно. Вот и все. Да, и мы чуть-чуть выпили с ней, Юлик угостил. А потом она дала почитать мне кой-чего, ну я и почитала. Знаешь, не хотела тебе говорить, но со мной ступор сделался. Шок. Никогда не думала, что в нашей стране подобные вещи происходят. Что достойных людей за говно последнее держат. Талантливых и порядочных. Настоящих. И захотелось помочь. Чем могу. Ну, она попросила перепечатать кое-что. А я подумала, заодно машинку пишущую освою. Ну и помогла немного. Вот, собственно говоря, и всё занятие.