Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Ницца ничего не ответила. Она молча, не разжимая губ, вышла из комнаты, зашла в кабинет, захлопнула за собой дверь, и Сева услыхал, как торчащий из замочной скважины ключ сделал два полных оборота. Затем всё утихло.

А рано утром он улетел. Не простившись. Не постучав в дверь кабинета. Но и она, зная о времени отлёта, тоже не вышла его проводить. На этот раз обида получилась сильной и взаимной…

В Хельсинки их с бесфамильным лейтенантом встречала машина. Какому ведомству принадлежало авто, Сева так и не понял, но это были наши. За рулём сидел молчаливый парень с неприметной внешностью, а другой, светловолосый, в лёгкой курточке, который встречал их в аэропорту, судя по всему, старший, пока они ехали, перебрасывался с Антоном Николаевичем обрывками фраз на каком-то своём птичьем языке. Разговор носил примерно такой характер:

«У себя? — Кивок в ответ. — А сам? — Снова кивок. — Были уже? — Отрицательно повёл головой. — Задел смотрели?» — «Рано». — «А они?» — «После среды». — «Все? Или…» — «Практически…» — «Тогда вечером, думаю, в девятнадцать тридцать…» — «Понял. И Беркут?» — «Как обычно, но теперь сорок пять». — «Тогда мой привет Андрияшке». — И оба засмеялись чему-то своему…

Их номера в отеле оказались через стенку, и ничего хорошего такое соседство не сулило. Впрочем, особенных неудобств Штерингас испытывать и не собирался, потому что твёрдо решил, что все его разговоры с Бобом относительно побега не имеют практического смысла. По крайней мере до тех пор, пока он не убедится, что уговорил Ниццу пойти на этот шаг. Вместе с ним. Пускай через какое-то время, не сразу. Ему важно было иметь её принципиальное согласие, и тогда он нашёл бы способ, как закрутить эту машину, рано или поздно, с помощью Боба или без него. Правда, после вчерашней Ниццыной истерики у него возникли серьёзные сомнения, что ему вообще когда-нибудь удастся уломать её покинуть страну, как бы об этом ни мечталось и какие бы разумные доводы он ни приводил в свою пользу. Она, его Ницца, была упрямой и сильной, и это он хорошо знал. А ещё она была честной и сострадательной, что тоже изрядно затрудняло дело. А без неё теряло смысл всё. Потому что без неё он терял жизненные ориентиры, и его разговоры с Ниццей, с тех пор как они стали жить вместе, стали для Штерингаса единственной отдушиной в его довольно замкнутой жизни. С ней он научился находить для себя тот самый отдых, о котором, как и все научные трудоголики, имел довольно смутное представление. Ницца была его вдох и выдох. И надышаться всё никак до конца не получалось — хотелось ещё и ещё. И чем дальше, тем сильнее хотелось и тащило…

Днём участники конгресса регистрировались, а после обеда был приём. Его доклад на тему «Кариосистематика злаков» был запланирован на десять тридцать следующего дня. В отель вернулся в неплохом настроении, ощутимо приняв на грудь. Было ужасно приятно, что узнают, практически все, приветливо здороваются, непременно подходят, чтобы стукнуть стаканом о стакан. С не менее приятным удивлением отметил для себя несколько подобострастных рукопожатий, вроде того, что «…станете большим человеком, маэстро Штерингас, не забудьте о нас грешных…».

Он принял душ и решил позвонить на Чистые пруды. На тот случай, если Ницца ещё там. Извиниться. Кратенько. Потому что хуже от этого не будет, а у неё, возможно, частично спадёт вчерашний стресс. Одновременно подумал, что, если она начнёт по телефону, в открытую, обсуждать причину вчерашней размолвки, то он просто прервёт разговор, чтобы не огрести попутно ещё одну дополнительную неприятность. Из того места, откуда совсем не ждёшь. Но телефон зазвонил раньше, чем он успел додумать мысль до конца. Он поднял трубку. На том конце был Хоффман. Голос его был твёрд, как обычно, но слегка напряжён, что Сева сразу для себя отметил.

— У нас всё по плану? — спросил Боб. — Я имею в виду завтра.

Сева не колебался, ответ был давно ясен:

— Боб, это невозможно, я уже тебе говорил. До тех пор, пока… Ну, ты сам знаешь, пока — что…

Хоффман помолчал. Затем сказал:

— Я не хотел тебя расстраивать. Но раз в этом деле для тебя всё так важно, скажу… — Сева ощутил, как лёгкая судорога пробежала чуть ниже колен, прихватив икры ног. Причин для этого не было, но он почувствовал, что сейчас будут. И оказался прав. — Сева, Ниццу вчера арестовали. Подробностей не знаю. Я Кире вчера вечером звонил потрепаться. Она еле говорила, голос дрожал. Сказала, Ниццу вчера днём забрали на Красной площади: она вышла к Лобному месту и плакат развернула. Кажется, «Оккупанты, вон из свободной Чехословакии!» или типа того. В общем, откровенно повторила акцию, которую накануне восемь человек устроили, там же.

Сева не ответил. Он стоял, замерев, с трубкой около уха и думал… То, что Ницца способна на такой поступок, он знал. Но то, что она пойдёт и совершит его, теперь, после того, что произошло, плюнув на всё и на всех: на себя, на него, на отца, на остальных, — он не мог предположить. Это плохо укладывалось в голове, не находилось нужного места, чтобы как-то остановить этот обрывок мысли, скользкий, как плоский обмылок, зафиксировать его в сознании и вдумчиво исследовать. Он стоял и думал о том, что отныне он порвал с прежней жизнью и вступил в другую. Незнакомую. Чужую. Тоже по-своему страшную, хотя и безопасную, если всё произойдёт так, как он задумал. Вернее, придумал Боб, а он лишь согласился. Согласился? Да, согласился и прилетел в этот город, чтобы убежать из него на Запад, навсегда, вычеркнув, изъяв себя оттуда, где его любили. И немало ценили. А теперь? А теперь из него выкачали воздух. Вырвали вместе с лёгкими и горлом. Да и дышать уже не обязательно. И поэтому всё остальное не имеет значения.

Почему-то вспомнилась Параша, перекладывающая у него на кухне холодец из своего эмалированного лотка в его, Севкин.

— Мира Борисовна прин е сть назад просила, какой наш. А в твой — перел о жить. И ишшо хренку сказала, штоб не забыл, када кушать станишь. С хренком всегда лутше, злей будить…

Мысли прервал голос Хоффмана:

— Так я не понял, Сев, у нас всё по плану? Ты понимаешь, что в нынешних обстоятельствах это последний шанс? Или расшифровать тебе, что последует вслед за арестом Ниццы?

И тогда он ответил, удивившись сам себе, насколько спокойно прозвучал его собственный голос:

— Да. По плану. От десяти до десяти тридцати. Завтра. У колонн. Буду. Всё! — И положил трубку.

Утром, позавтракав в отеле, они поехали в Конгресс-холл вместе: с его штатным соглядатаем, Антоном Николаевичем. В лобби Сева замедлил шаг, осмотрелся, присел в кресло, достал из портфеля доклад и, просительно взглянув на сопровождающего, сказал: