Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Вечером Севка позвонил из отеля на свой домашний номер. Так, на всякий случай. Трубку никто не поднял. Тогда он, подумав, набрал номер Таисии Леонтьевны. Без особой, правда, надежды, что удастся что-нибудь выяснить. Но вдруг…

— Ты ещё в Хельсинки, миленький? — обрадовалась она звонку будущего зятя. — Когда обратно?

Про Ниццу он спрашивать не стал — понял, что, судя по разговору, той ничего не известно про арест. Что-то невнятно ответил и положил трубку. Затем пошёл в ванную и окатил лицо холодной водой. Вернувшись, заказал разговор с Серпуховкой, номер Миры Борисовны. Трубку сняла она сама и ужасно обрадовалась, услышав Севин голос.

— Как там твой конгресс? Всё хорошо, мальчик мой?

Вместо ответа Сева спросил:

— Мира Борисовна, скажите, нет каких-нибудь новостей о Ницце? Я хочу сказать, вы не знаете случайно, где она сейчас? В Москве? В Жиже?

— Нет, мой милый, я не в курсе. А что случилось?

— Да-а-а… я и сам пока не очень в курсе. Просто спросил. Извините.

— Так ты когда вернёшься, Севочка? Я думала, в субботу в Жижу вместе прокатимся, такая погода сейчас чудная. И Параша просится. Скучает по нашим. Я и сама Норочку бы повидала, маленькую. Она меня ждёт, я чувствую. Ждё-ё-ёт бабушку, ждё-ё-ёт…

— Мира Борисовна… — Он помолчал и решился: — Я не вернусь. Я никогда не вернусь в Москву. Я остаюсь на Западе. Я буду здесь жить и работать. Так получилось. Поверьте, для меня это очень важно. Для моих исследований… — На другом конце было молчание. Слышны были лишь лёгкие потрескивания телефонных помех в трубке. — И ещё. Судя по всему, квартиры у меня больше нет. Поэтому заберите оттуда всё, что сочтёте нужным. Главное, папины книги, они вам пригодятся. Я не хочу, чтобы они достались каким-нибудь чиновникам или другим негодяям. Ничего сейчас не отвечайте, просто постарайтесь не забыть. Это для меня тоже важно, поверьте. Я ещё дам знать, когда будет возможность. Прощайте, Мира Борисовна. Извините, если что. — Он положил трубку, не дав себе возможности услышать ответ, и подумал, что всё же прав был Боб, когда то ли в шутку, то ли всерьёз сказал ему как-то, что «…не бывает, мой друг, джентльменского выхода из неджентльменской ситуации».

А к обеду другого дня Роберт Хоффман, штатный научный сотрудник Института селекции и генетики и по совместительству нештатный сотрудник одной из спецслужб её величества, уже встречал Севу в лондонском аэропорту Хитроу.

На четвертый день своего пребывания в Англии кандидат биологических наук Всеволод Львович Штерингас, беглый генетик из Советского Союза, получил постоянную рабочую визу, статус политического невозвращенца, профессорскую должность и лабораторию в Институте селекции растений в Кембридже. Там он предложил тему, которая была с готовностью принята, поскольку являлась одной из актуальнейших направлений для исследований конца шестидесятых. Тема касалось дальнейшего изучения карликовых сортов злаков.

В этот же день в Москве, после всех безуспешно предпринятых трёхдневных усилий по обнаружению пропавшего советского учёного, лейтенант КГБ Антон Николаевич понуро стоял перед полковником того же ведомства Владимиром Леонидовичем, докладывая детали имевшего место происшествия в поминутном изложении событий, начиная с момента прибытия в Хельсинки.

И в то же самое утро по плохо освещённому коридору Лефортовского следственного изолятора конвоир, от которого исходил нестерпимый дух перегара, вёл на допрос избитую, с не зажившими ещё ранами на лице, подследственную Наталью Ивановну Иконникову, тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, русскую, члена ВЛКСМ, студентку четвёртого курса Московского института иностранных языков им. Мориса Тореза. Предыдущие трое суток её продержали в изоляторе отделения милиции, пока решали, кто ею будет заниматься, имея в виду, что дело семерых и её дело теперь могут быть объединены в одно. Или не объединены. Но в любом случае история после наглой повторной акции наполнялась теперь очень непростым содержанием. И для того, чтобы допросить подследственную, в Лефортово прибыл заместитель начальника УКГБ по Москве и Московской области генерал-лейтенант Глеб Иванович Чапайкин лично. То, что происходило на Красной площади в течение двух дней подряд, непосредственно под окнами Кремля, навело Глеба Ивановича на серьёзные размышления, и поэтому настроение его никак нельзя было назвать приподнятым. Сначала эти отморозки, восемь штук. Потом осталось семь. Пятеро и две бабы. Но семеро — реально враги. Одну они отпустили пока, как её, Горбаневскую, так она пару дней назад по всему миру ещё одну бациллу запустила, очередную, через газеты «Руде право», «Унита», «Морнинг стар» и другие. С таким негодяйским текстом:

«Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прорвать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени советского народа. Мы надеемся, что об этом узнал и узнает народ Чехословакии. И вера в то, что, думая о советских людях, чехи и словаки будут думать не только об оккупантах, но и о нас, придаёт нам силы и мужество».

Так и произошло. Уже на следующий после демонстрации день все ещё неподцензурная пражская газета «Литерарни листы» вышла с редакционной статьёй, в которой говорилось: «Эти семь человек на Красной площади Москвы — по крайней мере семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским».

— Суки сраные! — негодовал Чапайкин, проклиная тот день и час, когда его дармоеды не смогли вовремя остановить восьмерых умников. Эти же слова в полной мере можно было отнести и к чехам. — Семь причин, вашу мать, нашли! А за остальное всё, выходит, ненавидеть? Что обули вас, одели, войну вам выиграли, заводов понастроили? Пидоры херовы! И «зассыху» эту, молодую, на другой день, Иконникову, тоже упустили, уроды! — последние слова уже снова относились к своим. — Смотри, смелая, б…дь, оказалась… Не забоялась, что тех взяли. Получается, сознательно на арест шла, из принципа. И что же — не с одной компании они, что ли? Эта — сама по себе шла? Или специально все они так договорились и рассчитали? Чтоб с резонансом. С двойным. — Он выматерился про себя. Сильно добавляло раздражения ещё и то обстоятельство, о котором узнал сегодня утром: что какой-то там учёный наш сбежал, из Хельсинки, с Международного конгресса по химии, что ли, или ботанике какой-то. Тоже еврей, мать его. И чего им, сукам, надо? Чего дома не сидится? Всё ж им теперь можно по нынешним временам — не сажают, не стреляют, не репрессируют. А они всё туда же, к врагу поближе, к деньгам, к свободе этой, самими же придуманной.