Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Она медленно стала сползать на пол, пытаясь одновременно обхватить спинку стула и упереться ногами в пол, чтобы не рухнуть вниз. Но ноги, внезапно сделавшиеся оловянными, перестали подчиняться. Пол, отчего-то ставший тёмным и мягким, перестал оказывать сопротивление ногам и, наоборот, начал усиленно притягивать Миру Борисовну к себе, в себя, в свою чёрную податливую мякоть. Во рту сделалось сухо, и нестерпимо захотелось пить. Трубка, выпавшая из руки, болталась на телефонном шнуре, раскачиваясь над полом. Оттуда раздавался голос Таисии Леонтьевны, но этот голос она уже услышать не могла, потому что ещё до того момента, как её грузное тело, мягко столкнувшись с навощённым Парашей паркетом, растянулось на полу, узкий путь к сознанию, закупоренный оторвавшимся от стенки сосуда тромбом, выключился, перестав получать жизненно необходимые сигналы. Вместе с сознанием выключилась и сама жизнь Миры Борисовны Шварц, так и не успевшей уйти на заслуженный отдых по собственному желанию.

Проезжая мимо Боровского детдома, Юлик вспомнил вдруг, что сегодня четверг и у Триш сольфеджио. Как раз в это время. Точно! А с Норкой Маруся сейчас сидит, самогонная мастерица, соседка. Поначалу он тормознул, чтобы прихватить жену с собой и отправить к Иконниковым, известить о таком деле. Но передумал и добавил газу. Не хотелось уроки детям срывать. И ещё подумал, чёрт с ним, сам схожу, в конце концов, ни при чём тут наши отношения, гораздо важнее срочно в город ехать, меры принимать безотлагательные, девочку спасать. Машину поставил и пошёл через овраг, не заходя в дом. Гвидона заметил, когда подходил к его усадьбе. Тот был во дворе, складывал дрова в поленницу. Иконников тоже заметил гостя на подходе ко двору и, не прекращая работы, стал напряжённо ждать развития событий. За последние тринадцать лет это был первое явление Шварца. Гвидон плохо понимал, чего ему следует ждать от этого странного визита. Шварц подошёл, дождался, пока Гвидон развернётся к нему лицом, и сухо сказал:

— Ниццу арестовали три дня назад. Мне сообщила её подруга, Кира Богомаз. Что-то связанное с антисоветской выходкой на Красной площади. Типа протеста за чехов. Там и взяли. Больше ничего не знаю, извини. — Затем развернулся и нарочито медленным шагом пошёл обратно. На тот случай, если Гвидон надумает его остановить. Но оклика не последовало, и Шварц так и не обернулся. Уже когда дошёл до края глиняного оврага и взял левее, то, заворачивая к себе, всё же глянул через плечо. Гвидон сидел на берёзовом полене, застыв в позе роденовского мыслителя, и тупо глядел в землю. Внезапно сорвался и побежал в дом. Ближайшие десять минут Юлик, уже через окно своей мастерской, наблюдал за тем, как в доме напротив шла суета: двое перемещались по дому, пересекая проёмы окон, сами окна закрывались ставнями, затем погас свет в мастерской. Оба они, он и Прис, вышли во двор, заперли дверь, сели в «Волгу» и тронулись с места. К этому моменту Шварц ещё не знал, что через два часа ему принесут срочную телеграмму, посланную Таисией Леонтьевной по просьбе рыдающей Прасковьи Кусковой, которая, вернувшись с рынка, обнаружила на полу тело мёртвой хозяйки. И что он, так же как и соседи напротив, сорвётся с места и понесётся в Москву, прихватив в Боровске Триш прямо с урока сольфеджио. И что, позвонив Таисии Леонтьевне, кроме подробностей последнего разговора той с матерью узнает ещё, что Сева Штерингас, мамин воспитанник и любимец, остался на Западе. Сбежал.

Последующие дни Гвидон обивал пороги инстанций, пытаясь выяснить всё, что удастся, про дочь. Про Севу он узнал от Таисии Леонтьевны, которая в подробностях передала разговор с покойной Мирой Шварц. Как эту новость переварить, Гвидон не понимал. То ли сложить с нынешней ситуацией, то ли вычесть из неё. Впрочем, на дело, которое тревожило его и Прис сейчас больше всего, это уже не могло повлиять никаким образом. Был Сева, и нет его. Наверное, знал что делал. А дочь — вот она. В комитетской тюрьме.

В свидании с ней в Лефортовском изоляторе ему было отказано. Старший следователь следственного отдела УКГБ был вежлив и слегка насмешлив. Сказал, не скрывая явной издевки, да вы, мол, не беспокойтесь, Гвидон Матвеевич, мы для начала её полечим, а до суда дело, возможно, и не дойдёт вовсе. Суд — дело такое, его ещё заслужить надо. А ваша дочь пока ведёт себя неадекватно, сотрудничать отказывается, дерзит постоянно. Впрочем, экспертиза уже назначена, так что в ближайшее время медики всё нам сообщат о результате. Раньше надо было печься о дочкином здоровье, куда ж вы всё это время смотрели, товарищ заслуженный скульптор Союза?

Гвидон вскипел:

— Да здорова она, здорова совершенно! Какие ещё медики?

Тогда следователь хлопнул папкой по столу и строгим голосом, чеканя каждое слово, подвёл итог встрече:

— Значит, так, запомните, Иконников: нет здоровых людей, вам это ясно? Вообще нет, и не может быть. Каждый в чём-то нездоров. Но не всякое недомогание требует медицинского вмешательства. Ваш случай сюда не относится. Всё. Свободны!

Вернувшись от следователя, он пошёл по адвокатам. Так раз нет дела — нет и защиты, развели руками все, к кому обратился. Это вопрос медицины, а там как карта ляжет, сами понимаете. И потом… Вряд ли удастся найти, кто за дело возьмётся, шептали на ухо, вы ж понимаете, Гвидон Матвеич, это ж органы, это ж Комитет привлёк. Если б МВД было, ну там, по оказанию сопротивления при задержании, к примеру, или по чистой хулиганке, то ещё куда ни шло. А тут — дело политическое, только время терять и подставляться… Ждите. До суда дойдёт, до предъявления обвинения хотя бы, будем думать. А так…

Юлик был целиком не в курсе происходящего. Триш, ежедневно общающаяся по телефону с сестрой, знала, конечно, что там как и куда двигается или не двигается, но мужа не терзала, жалела. Похороны матери, которыми он занимался все эти дни, назначены были на вторник. Надо было обзвонить знакомых, позаботиться о поминках. На Парашу особо не рассчитывал. Та едва передвигалась от горя, всё больше плакала, молилась потихоньку. Ходила по квартире с опухшими от слёз глазами неприкаянная, места себе не находила, так Миру Борисовну жалела. Да и то сказать, как ни странно вышло, — единственно близким человеком та ей в жизни стала после уничтоженного продразвёрточниками мужа. Юлик подозревал, что ровно так же было и в отношении матери к Прасковье. Тоже не вспомнил, как ни старался, кто к маме ближе жижинской Параши стоял. Никто. Не было такого человека в материной жизни, не случился. А Прасковья часами просиживала на табуретке в кухне, глядя в пол. Всё не могла избавиться от картины той, какую увидала в доме, — лежащая на полу Мира Борисовна, с широко распахнутыми глазами, с подвёрнутой под себя ногой, руки, сжатые в кулаки, и некрасиво перекошенный в предсмертной судороге рот. Рядом — свисающая трубка, из которой раздаются короткие гудки. Каждый гудок — сверло в голову.