Фигль-Мигль - Щастье

— А ты своими словами, — предложил я.

— Аристотеля? Своими словами?

Муха потряс головой.

— Пусть лучше Крот сам объяснит.

— Вот у вас губернатор и вся эта возня с выборами, — охотно начал Крот, — только этот губернатор — ноль на палочке. А у нас те, кто реально всем заправляет, и на бумаге заправляют. Директор нашего завода, начальник милиции и директор ортопедического института — они по-любому власть. У вас бы им пришлось кого-нибудь в кресло сажать от своего имени, а у нас они сами в креслах, по-честному. И по деньгам экономия: на агитацию тратиться не надо, на выборы тратиться не надо, на этого, который в кресле, тратиться не надо…

— Чего на всём-то экономить, — мрачно сказал Муха. — Нельзя же вообще без развлечений.

— Пойди на стадион — вот и развлечение.

— Это ещё что?

— Как что? — Крот растерялся. — У вас лапту не смотрят?

— У нас лапша — китайская жрачка, — огрызнулся Муха. — И чего на неё смотреть?

— Лапта, — подал голос Фиговидец, — это игра такая. — В голосе по инерции гудел апломб предыдущей речи. — Кажется. — Уже неуверенно. — Я где-то читал. — Ещё неувереннее, смиреннее, затихая.

Муха подметил смешной контраст, развеселился и сбавил обороты.

— Пацанва, может, играет. Это в мячик?

— В мячик, — фыркнул Крот. — На стадионе. И не пацанва. Две команды играют. Зрители сидят вокруг и смотрят.

— Одни играют, а другие на это смотрят?

— И болеют.

— Болеют чем?

— А чего вы этого мента у себя держите? — спросил я.

— Где же ещё его держать? Все боятся. — Крот улыбнулся Мухе. — Матч в субботу. Сам увидишь, чем.

Я пошёл к Протезу. Из дежурки он переместился в спортзал и сидел рядом с тренером на длинной деревянной скамейке. Тренер был невесёлый квадратный человек — весь квадратный, за исключением, может быть, глаз: светлых лужиц, упрятанных под геометрические складки лица. Протез медленно обмякал, внимательно и скромно наблюдая за юными атлетами в облегающих длинных трусах. Польщённые, подстёгнутые его присутствием, они приникали к тренажерам, как мученики — к пыточным станкам. Несколько человек как-то странно, ногами и грудью, перебрасывали друг другу мяч; возможно, это были приёмы таинственной лапты. (Я прикинул: до субботы четыре дня. Похоже, здесь не сомневались, что для экспедиций вроде нашей четыре дня — не задержка.) Пылинки и (на самом деле нет, но так могло показаться, если вглядываешься долго и пристально) частицы пота густо стояли в потоках солнечного света. Огромные окна были забраны изнутри железной сеткой. Звуки дыхания, глухой стук мяча, изредка лязг железа или резкий выкрик напрасно кружили и бились о сетку и искали выхода; собирались в стаю, рассыпались, накапливались.

— Это лечится, — сказал я, присаживаясь.

— Для того ты и здесь.

— Не залечил травму, — отрешённо пробормотал тренер, кивая рыжему парнишке, который дёрнулся вслед за упущенным мячом. — Боится на ногу как следует встать.

— Не мой профиль. — Я смотрел и не находил в ноге парнишке дефекта. — Почему ты держишь его здесь?

— Он опасен?

— Скорее всего, да.

Протез (я знал это, даже не глядя) кивнул; кивнул почти удивлённо, почти оторопело. «Вот поэтому», — означал его кивок, но и также: «Неужели не понимаешь?», а быть может, с интонацией «да ладно», ведь опасность — это было то, с чем он привык справляться сам, не выпуская на волю, где она будет, без сомнения, куражиться и калечить; это была опасность, ответственность за которую он нёс не потому, что эта опасность находилась в пределах его компетенции, а по привычке отвечать за опасность вообще, отвечать за всё странное, что грозилось стать страшным; и было понятно, что он не захочет понять, как другие могут быть способны и склонны в подобных случаях держаться в узких рамках профессии, навыков, написанных на бумаге обязательств. Хотя, конечно, он понимал (не желая понимать причины), что подобная склонность у других существует.

— Нет, — скорбно сказал тренер, начиная раскачиваться вперёд-назад, — нет. А кого я поставлю на опорного?

— Решишь проблему — поедешь дальше, — сказал Протез. — Не хочешь — возвращайся, откуда приехал. Насиловать тебя не стану, а помогать не обязан.

— Кого?! — отчаянно возопил тренер.

Рыжий виновато подошёл, наклонился, стал уговаривать. «Ещё целых четыре дня», — слышал я. Мне этот срок уже не казался огромным.

Просыпаешься от звука, от света, от холода, от тычка в плечо, от толкнувшей изнутри собственного тела боли — так много причин — но я проснулся из-за того, что Фиговидец не спал и безмолвно, ожесточённо мучился, пропитывая комнату тяжёлыми парами усталости, раздражения, ненависти. В немного затхлой темноте был слышен мирный негромкий храп. Муха выводил тоненькие рулады, Жёвка — погуще. Где-то отдалённо звенел первый комар, где-то на улице звенели пьяные голоса. Фиговидец молчал, молчал, терпел, прислушиваясь.

— Нет, это невыносимо, — прошипел он наконец. — Один храпит, другой пукает.

Я тихо засмеялся.

— Разноглазый, ты не спишь? У тебя есть реланиум?

— У Мухи есть.

В каморке не было лампочки. Найти ощупью аптечку в сумке Мухи ещё оказалось возможным, но не нужные таблетки в аптечке. Мы выбрались в коридор. Справа в пролёте лестницы угрюмо теплился ночник. Мы уселись на ступеньках и стали потрошить барсетку. Чего тут только не было: антидепрессанты, релаксанты, нейролептики, даже циклодол. Фиговидец облегчённо выхватил серо-голубую упаковку снотворного.

— А как люди в казармах по тридцать человек в комнате спят? — спросил я.

— Не бывает такого.

— Откуда нам знать, что бывает?

Он посмотрел обеспокоенно.

— Уже пришло время задушевных разговоров?

— За отдельную плату.

Он удовлетворенно хихикнул.

— Мне тоже не надо. — Он принял вид крайнего безразличия. — Как ты с этим-то?

— Это не мой профиль, — сказал я.

— Ведь кроме тебя этого всё равно никто не сделает.

— А я как сделаю?

— Да уж как-нибудь. — Фарисей хрюкнул, окончательно развеселившись. — Давай так, чтобы лапту в субботу посмотреть и поехать. Протез мне нашего декана напоминает, — заключил он без видимого перехода. — Перфекционист за чужой счет.

На третьем сеансе начальник милиции оказался пьян. Жирный блеск его рожи, наглый полубессознательный блеск глаз, костлявая хватка горячей руки развеяли сомнения («в сомнениях морально-этического порядка всегда есть нечто чрезмерное», — скажет потом Фиговидец), если они и были. Я вырвал руку и шагнул назад. Пьяный довольно закудахтал.

— Я-то его убил, а вот ты, похоже, не убьёшь!

Я прислонился к стене. Лампочка так горела, воздух был полон такой вонью… Первая тревожная жаркая волна прокатилась в голове от виска к затылку.