Фигль-Мигль - Щастье

Фиговидец схватил меня за плечо. Я обернулся и удивился его бледности.

«Марачки, бездельники! — кричали читатели. — Отрабатывайте гонорары! Вот вам, вот вам! Лживые грязные книжонки!»

«Не надо! Не надо!» — раздался голос за оградой. Потом слова перешли в отчаянно громкий нечленораздельный вопль, и один из писателей как умел полез через решётку. Его не успели удержать; можно сказать, что не успели, а можно — что не сильно старались. Он спрыгнул, зацепившись и порвав штаны, побежал и остановился перед книгами в пачках, растопырив руки. «Автора! Автора!» — загоготали в толпе, и книги в руках на лету превратились в камни. Автор скоро упал и молча скорчился под градом летящих в него книг.

— Палку бы, — сказал я, глядя на толпу. Фиговидец вышел из оцепенения, завизжал и бросился на пикетчиков. На его счастье появились неторопливые дружинники с дубинками и в два счета разогнали бойцов. Фиговидец, кряхтя, поднялся и поднял на ноги пострадавшего. (Писатель был человечек нелепый, жалкий и, с прискорбием сообщаю, обоссанный.) Постояв, он, как только его отпустили, бухнулся на колени, подхватил с земли растерзанную книжонку и стал её тереть обеими руками.

— Такая маленькая книжка, — бормотал он, — и сколько в ней крови.

— Да это же у тебя из носа кровь капает! — Фиговидец ухватил его за шиворот и оттащил в сторону. — Очнись!

— Сколько крови… Это моя первая книга.

— Первая книга, первая книга! — Фиговидец яростно размазал своим платком по лицу страдальца кровь, сопли и слёзы. — Подумаешь! Сперва не найти издателя, потом не найти читателя, потом какой-нибудь маститый пердун пишет к ней предисловие! Ещё десять таких у тебя будет! Двадцать пять!

— И всё кровь, кровь…

Увидев, что опасность миновала, писатели прибежали на помощь. Они толклись вокруг и гневались. Один, жирный, что-то крикнул о геноциде. Другой, ещё жирнее, призвал меня в свидетели.

— Свидетели чего?

— Как — чего? — завопил он. — Дискриминации и позора и бесконечных унижений! Нас травят как крыс! Трактуют как скотов бессмысленных! Сами крысы! Сами скоты! Невежественный сброд! Отрыжка цивилизации! Доторчались до того, что берутся судить об Искусстве!

— Бывает, — сказал я. — Бывает.

Размышляя впоследствии, как вышло так, что я недооценил поганца, я наскрёб для себя множество оправданий, из которых в расчет можно принять одно: поступок Жёвки настолько не вязался с его характером, что предвидеть его было не проще, чем собственную кончину. Фарисей потом говорил, что виноваты мы сами, что действительный характер мы подменили нашим представлением о нём, ни на шаг не отступая от этого закоченевшего представления ни в мыслях, ни в поведении, сведённом к череде узаконенных планомерных унижений. Фиговидец говорил, что любой человек, бесконечно помыкаемый, способен взбунтоваться в ту именно минуту, когда кажется, что он окончательно забит и сломлен, но Фиговидец не понимал, что пятнадцать лет карьеры школьного учителя были бы невозможны для человека, который умел бы отслеживать, осознавать, переживать и копить нанесенные ему обиды и, как следствие, — бунтовать. Жёвка запоминал причинённое ему зло — любое животное запоминает причинённое ему зло, — но тот, кто оставлял его в покое, переставал для него существовать (до следующего раза). Гад кинул нас не в отместку, и то, что он вообще осмелился нас кинуть, пришло первоначально не в его голову.

Началось все с того, что Жёвка попал в красивые руки кралечки Добычи Петровича — был отмыт, одет, всё вопреки его воле и сопротивлению, — а кончилось в тот день, когда, поняв, что он остаётся в Автово, я велел ему рассчитаться, оставил дело на Муху и ушёл торговать у соседа-контрабандиста перегон на В.О. (Мы рассудили, что с В.О. попасть на Финбан проще, чем пытаться пройти ночью через Город. На карте всё выглядело так удобно и близко.) Между Жёвкой и Мухой произошло, со слов Мухи, следующее.

— Ну, поц, — бодро сказал Жёвке Муха, — пошли в контору, выдашь нашу долю фриторговскими бонами. Ты те два огорода продал?

— Не собираюсь я ничего продавать, — ответил Жёвка и попытался улизнуть. Застать его теперь одного было большой удачей: подле вечно крутились конторские, краля, агенты косарей и набивавшаяся в бедные родственники шпана.

Муха вспылил.

— Я тебе говорил, что мы возьмём долю баблом, а не огородами. Зачем нам огороды в Автово, если мы уезжаем?

— А вам их типа никто не предлагает. Я расписку не писал.

(Сомневаюсь, чтобы расписка нам помогла, но почему я её не взял в самом начале? Пусть законные заковыки были у нас не в ходу, и вопросы решались любыми путями, кроме юридических — чем бы помешала маленькая милая бумажка с печатью и подписями свидетелей? С подписью, например, Миксера?)

Муха сперва не понял, потом оторопел, потом разозлился.

— Ах так? — сказал он. — Расписка затерялась? Мы тебя свяжем и увезём голого с собой обратно, владей оттуда своими плантарями, заодно память освежишь.

Затем Муха запер изменника и ушел в аптеку унять нервы. Жёвка (жадность окрыляет) вылез в окно и помчался к поверенному. Тем временем Фиговидец и Добыча Петрович пили чай в конторе и беседовали о майолике. (Я не раз замечал, что направление коллекции, если кому-либо на нашем берегу вообще приходило в голову коллекционировать, клонилось всегда в сторону изящной архаики, чего-то изысканного, труднодоступного и труднопонимаемого, тогда как в Городе любили собирать нашу агитационную живопись, рекламные листовки, брошюрки анархистов, шерстяные коврики и прочий подобный хлам.) Когда тираду о прозрачной глазури Возрождения перебил хрипло дышащий Жёвка, Добыча Петрович мгновенно спровадил фарисея («и так ловко, технично, я еле поклониться успел»), и тот, размышляя и о майолике, и об ухватках поверенного, и не столько о майолике, сколько об умении некоторых людей третировать на грани хамства именно тех, для кого было бы достаточно и вежливого намека, пошел искать Муху.

Встреться они своевременно, помочь это всё равно не могло. В последующие часы было много путаницы, беготни (отдельно и крупным шрифтом: О ТОМ, КАК ФИГОВИДЕЦ СПАСАЛ СВОИ ЗАПИСИ), и после несчастий, о которых стыдно рассказывать (вспомнил я, как насмешила меня прореха в штанах бедного марачки), мы очутились на закате среди складов и кранов порта: Фиговидец с ватником под мышкой и перевязанной пачкой дневников и рисунков, Муха с биноклем, набором ножниц и карманами, набитыми пачками египетских, и я — с пустыми руками.

Потрясённые, мы смотрели на Большую Воду. Это было неописуемо. Ещё Нева? — уже Залив? — Большая Вода была ярко-голубой. Блаженная, глубокая голубизна затопляла окоём, в неведомом, неразличимом месте сливаясь с небом. Вода угадывалась только по более сильному блеску.