Дмитрий Лекух - Игра слов

– Да ну тебя, – махнул рукой Вовка и потянулся за пазуху за своими волшебными папиросами.

А наутро, когда они с приятелем проснулись, цыгане уже собрались и куда-то ушли, так что Вовка так до сих пор и не понимает, было ли это все с ним на самом деле, или так – по обкурке почудилось…

– Хорошая, – усмехаюсь одной стороной лица, – история. Только что выдумал или домашняя, так сказать, заготовка?

На его лице, разумеется, – никакого разочарования.

Только искристое веселье да закатное московское солнце в почти черных на ярком свету зрачках.

– А какая, – смеется, – Дим, разница?! Жизнь – это всего лишь игра слов. Или, по-другому, – всего лишь повод для литературы. Знаешь, кто сказал? Ионеско! И я ему верю, понимаешь!

Я кривлюсь.

Я слишком хорошо помню тот жухлый кустик чахлой горной травы, за которым лежал мертвый Лешка.

А я старательно вжимал щеку в плоский горный камень и видел, как скапливается на его острых, изломанных стрелках, зеленоватых только изнутри и все более жухлых к краям, прозрачная капля воды.

И как медленно начинает свой путь сверху вниз, чтобы достичь дна как раз в тот миг, когда туман уползет, между двух каменных зубцов блеснет встающее солнце, и за нами наконец-то придут шумные и самоуверенные вертушки.

Такие дела.

– Ты неправ, – разливаю по стаканчикам остатки коньяка, – ты даже не представляешь, насколько ты неправ, Вов. Ни одна самая великая история, ни одно, даже самое великое стихотворение не стоят ни одного мига простой живой жизни. Понимаешь, – творцы у этих вещей немного несравнимы, Володь. Я бы даже сказал, – несопоставимы. Такие, понимаешь, дела…

Вовка хмыкает, деловито опрокидывает стаканчик.

Выдыхает.

– Херня это все, – усмехается, – Дим. Это обычный депрессняк, это скоро пройдет. Не может не пройти, по-любому. Потому как в таком состоянии, конечно, можно жить, но – нельзя писать стихов. И какой тогда смысл жить?!

– А я и не пишу их больше, – говорю про себя, не повторяя слова вслух, чтобы потом тупо не спорить с Вещевайловым.

Оно мне надо?!

Спорить, объясняться: что, почему, зачем?

Слушать всю эту шелуху.

Просто не пишу, и все.

Не хочу.

Точка.

Не многоточие, а именно точка.

Потому как если не хочу, то, значит, – точно не буду…

В тексте главы использованы стихи Осипа Мандельштама. Место захоронения Осипа Эмильевича, сгинувшего в конце тридцатых в сталинских лагерях, не известно до сих пор.

…Не заметить ее было, разумеется, невозможно.

Еще бы.

Побывать где-то с Дашкой «незаметно», «не привлекая лишнего внимания» и, тем более, «инкогнито» – это вообще иллюзия.

Приблизительно такая же, как прятать сворованного породистого щенка в куче дворовых собратьев: даже весело носящийся в дворовой шайке-лейке и от хвоста до бровей заляпанный веселой весенней пылью – он все равно неминуемо будет притягивать взгляды прохожих своею неминуемой чужеродностью и этому двору, и этим дворнягам.

Это – если маскировать и маскироваться, чего подруга дней моих суровых вообще терпеть никогда не мола.

Просто – тупо по жизни.

Ага.

Хотя раньше, было время, и – пыталась.

Но уж такое-то угольно-черное пятно на буйном рыжем фоне осенних Воробьевых гор, – само по себе не могло не выделяться.

И, разумеется, – выделялось.

…Черное летящее пальто, черные подвернутые джинсы чуть ниже острых коленок. Надетые поверх высоких, черных же сапог на узких, скошенных каблуках и с тяжелыми металлическими набойками.

Черный шелковый шарф, небрежно прихваченный тяжелой серебряной брошью с крупным черным агатом.

На левую сторону изящной русоволосой головки с хищным и породистым московским носом лихо заломлен черный шерстяной берет.

Похоже, у Хиппухи сегодня выдалось декадентское настроение…

…С ней такое иногда бывает, я привык.

Хотя, врать не буду, – так и не смирился.

Хорошо, что в подобного рода минуты она до таких вещей, как, скажем, черный лак для ногтей или избыток яркой краски на лице не опускается: декаданс, понимаешь, декадансом, китч китчем, а хороший вкус у барышень из элитных столичных семей пока что, к счастью, никто не отменял.

Они даже на унитазе сидят с безукоризненно выдержанной линией спины, – попробуй, отмени такое.

Издержки воспитания.

Это уже – на уровне рефлексов: ей, как курице, голову отруби, – от вбитых в нежном розовом детстве тяжкой и бдительно-ежесекундной родительской муштрой манер – все равно не избавиться.

По собственной жене знаю.

По Машке, в смысле.

Та же «центровая» порода.

Не забалуешь.

Мне поэтому, кстати, иногда бывает весьма забавно наблюдать в какой-нибудь «элитной» тусовке «дающих москвичку» милых провинциальных барышень: да, с длинными ногами, да, ухоженных, да, – отменно одетых.

А – все равно очень смешно получается.

Обхохочешься.

И – ведь не объяснишь дурехе, что тупо быть самой собою и легче, и правильнее, и, что самое смешное, – для нее, непутевой, – просто выигрышнее.

Все равно не поймет.

Но это, конечно, – уже совсем другая история…

…Вздыхаю.

Тянусь за сигаретой.

К Дашке «на декадансе» даже мне надо немного готовиться.

Она и вообще – не самый простой человечек, а уж в такие периоды…

…Ага.

Заметила.

Приветственно машу рукой.

Ответные махания, несмотря на утонченное изящество жестов, напоминают средней мощности ветряную мельницу, я такие совсем недавно видел в Голландии.

Вот, кстати, интересно – она эти угловато-подростковые изломанные движения рук специально отрабатывает?

Перед зеркалом?!

Уж больно все, как бы это сказать, – неожиданно гармонично получается.

Типа, – продуманного беспорядка.

Вполне может быть, кстати.

Эту бы энергию – да еще и в мирных целях!

А так – не, я, ребята, – не Дон Кихот ни фига.

С таким-то бороться…

Нафиг-нафиг.

Подходит, деловито берет меня под руку, шевелит острым носком вычурного черного сапога рыжую московскую осень, улыбается.

– При-ивет, – тянет, поглаживая взятую в плен руку узкой породистой ладошкой с длинными острыми коготками.

Раньше она, кстати, ногти всегда стригла, причем – чуть ли не под корень, чтобы не мешали играть на гитаре.

Сейчас – по фиг.

– Дашка! – улыбаюсь, но продолжаю укоризненно мотать головой. – Ты хотя бы со мной можешь не манерничать?!

– Какой же ты все-таки скучный, Лекух, – тянет, обиженно выпятив по-прежнему по-девичьи пухлую и надменную нижнюю губу. – Зануда, можно сказать. А еще – русский поэт. Могу, конечно. В смысле, не манерничать. Но – не хочу.

– Ну, – кривлюсь в ответ, тоже немного обиженно, – поэт из меня сейчас такой же, как из тебя композитор. То есть, как из говна пуля. Так что давай наших скелетов по шкафам не будем беспокоить, хорошо? Пусть себе отдыхают среди пыльных бабушкиных нарядов. Им и так по этой жизни досталось – иному врагу не пожелаю. Лучше просто погуляем, идет?