Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Днем я заехал в издательство, где уже больше года должна была выйти моя первая книжка. Книжка была ничтожно мала – сто с небольшим страниц, но издание все откладывалось и откладывалось, и сегодня я твердо решил, что еду в последний раз.

Я давно не заказывал пропуска, одаривая дежурного вахтера роскошно-глянцевой визиткой и ощущая на себе подчеркнутую любезность его взгляда.

– Хорошо, что вы появились, Боря, – встретила меня Наташа, – готова верстка вашей книги.

Наташа начинала со мной год назад, выстраивала мучительно дававшиеся фразы, и эта книжка была нашим общим ребенком.

Она протянула мне пачку типографских листков.

– Посмотрите, может, будут правки.

– Нет. – Час, ожидаемый столько лет, наступил – вряд ли я что-нибудь соображал сейчас. – Я все равно ничего не пойму.

– А ваш последний рассказ я не включила, он… – Наташа отвернулась. – В вас оборвалась какая-то струна, Боря…

Я увидел гитару с пронзительно лопнувшей, повисшей струной. Их оставалось всего пять – на семиструнную я не тянул. Какая же порвалась? Неужели первая, самая тонкая?

Утром, открывая дверь офиса с надписью «Президент ассоциации» и принимая от восторженной, готовой спать со мной в любую минуту секретарши папку скопившихся факсов, я чувствовал себя по-прежнему уверенно и непринужденно.

Вечером раздался короткий, исполненный достоинства звонок в дверь.

На пороге стояла она с двумя чемоданами.

– Борис… – стакатто пал на меня с небес ее голос.

Как я добивался этой женщины, бредил по ночам, замирал при звуке ее голоса, и вот она пришла.

Я принял ее чемоданы – они были неподъемны. Она пришла навсегда.

Ночью я целовал прохладную сиреневую ткань ее пеньюара и плакал.

Как плавны и элегантны были ее движения, как изысканно надевала она туфли, как грациозно разбивала яйцо над шипящей сковородой. Квартира источала тонкий запах ее духов, звучала лютневая музыка и, входя домой, меня подмывало перекреститься.

– Борис… – говорила она, не утруждая себя продолжением, но это обращение имело такую гамму оттенков, что остальная часть фразы и в самом деле теряла всякий смысл.

К нашему дому приблудился рыжий лохматый пес – Пушок. Беспородного, его выгнали из дома хозяева, и теперь он обретался в подъезде, плача и вздрагивая по ночам от пережитого потрясения.

Вероятно, пройдя несколько кварталов и очутившись в бедных «хрущевских» районах, он был бы подобран и обогрет чьими-то добрыми руками, но в нашем породистом доме, где вечерний собачий моцион больше напоминал парад состоятельности, ему приходилось довольствоваться объедками, приносимыми жильцами первого и последнего этажей. Делал это и я.

Как-то за завтраком я попросил ее:

– Заверни мне, пожалуйста, колбасу – я отнесу тому псу во дворе.

– Борис! – она укоризненно повела плечами, вскинула брови, и ее недоумение отразилось в моих глазах.

«Что за вздор? – перевел я. – Подобные выходки тебе не к лицу».

А Пушок, славный, привыкший ко мне Пушок сначала печально провожал меня взглядом, потом стал отворачиваться, и к его тревожным ночным снам прибавились лишние конвульсии от моего предательства.

Прости, Пушок. Где тебе разобраться в наших тонкостях.

Ассоциация набирала финансовые обороты. Работал известный закон экономики: деньги к деньгам. И было совершенно непонятно, при чем здесь вообще культура.

Звонили со студии: предлагали цену за сценарий и режиссеров, готовых приступить к съемкам хоть с завтрашнего дня. Я обещал перезвонить.

Как неожиданно повернулась ко мне фортуна. Как неотвязно преследовала меня удача. Я не верил, ждал сбоя… Он должен был произойти, но не произошел. И постепенно, как-то само собой, я стал привыкать к новому состоянию.

Однажды, вернувшись домой, я застал моего компаньона Шурика и с ним нечто крысоподобное, с невероятно развитой грудной клеткой и маленькими красными глазками.

– Кого я тебе достал, Боб, – крикнул Шурик, – ты только посмотри!

– Что это? – отшатнувшись, спросил я.

– Бультерьер. Специально выведенная порода. Чуткий сторож, верный друг, сжатие челюстей до двадцати атмосфер. Быка завалит – глазом не моргнет.

– Зачем мне «специально выведенное» – я не терплю насилия над природой.

– Не морочь мне голову, Боб, сейчас все наши заводят бультерьеров. Ему полтора года, основным командам обучен. Тебе остается два раза в день гулять и кормить его. Потом рассчитаемся. Я побежал.

– Как его зовут? – успел крикнуть я вслед.

– Фикс, – донесло до меня эхо.

Я сел напротив бультерьера и протянул руку для сближения.

– Давай знакомиться, Фикс.

Фикс повел на меня неумолимыми свинячьими глазками и предупредительно зарычал.

Под одной крышей нам не ужиться, понял я, кому-то придется уйти. Как ни странно, твердо сказать, кому – я не мог.

Утром, требуя положенного выгула, Фикс стянул с меня одеяло и положил свои жуткие двадцать атмосфер на край подушки. Я представил эти челюсти на своем горле и поспешил подняться.

Меня наконец выпустили на корт. В паре с известным тележурналистом.

Журналист был весел и раскован. Игрок он был не ахти какой, но бог по сравнению со мной.

– Подавай, ассоциативный! – кричал он через сетку. – Хорошо, ассоциативный! В белый свет как в копеечку.

Он подначивал меня дурацкими шутками, я злился, пропускал мячи и оттого играл все хуже и хуже.

Очередной мяч засвистел далеко за пределы корта.

– Классный удар! – усмехнулся журналист. – С тобой, президент, наверное, хорошо водку пить, а игрок из тебя дерьмовый…

Он совсем со мной пообвыкся.

Улетали в Галактику мячи.

В конце концов ему надоело. Он остановился и, поигрывая на ноге ракеткой, сказал:

– Собирай мячи, ты, игруля!

Что-то во мне случилось. Я перешагнул через сетку и врезал ему в челюсть по всем правилам: сверху вниз, довернув ногу и перенеся вес тела на левую сторону. Он рухнул.

– Удар на мастера спорта, – услышал я за спиной.

Я обернулся и увидел Филиппыча. Мы обнялись.

– Челюсть ты ему, конечно, сломал, – огорчился Филиппыч. – Будут неприятности.

– Плевать.

– А у тебя хороший защитный слой. В былые времена ты бы ему врезал гораздо раньше.

– Мудрею, – отвернулся я.

– Ну-ну… Может, вернешься?

Я виновато, как много лет назад, шмыгнул носом:

– Я теперь большой человек, Филиппыч. Не поймут.

– Большой? – удивился Филиппыч, бегло окидывая меня взглядом. – Вроде все тот же: рост – сто восемьдесят, габариты прежние.

Как он меня бил! Точными, рассчитанными ударами.

– А может, откроем платную секцию, – пытался выкрутиться я, – арендуем зал, повесим мешки. Будем вот таких трясти – толстосумов. Я тебе зарплату положу впятеро больше прежней.