Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Человек решил добраться до Полярной звезды. Он больше не мог смотреть на нее спокойно – свет далекой звезды не оставлял его ни на мгновение…

Он добирался до нее много лет. Труден, бесконечен был его путь, но достигнув Полярной звезды, он увидел, что на ней не может существовать ничего живого.

На обратную дорогу ему не хватило жизни.

Он – человек, у которого все сложилось плохо. Я – человек, у которого все сложилось хорошо.

И потому вечерами я удобно устраиваюсь в кресле, включаю музыку, закуриваю и начинаю думать о своей неудавшейся жизни. Как выясняется, моя скупая биография переполнена трагическими событиями. Меня бросали, отвечали неблагодарностью на мои юношеские порывы, били за справедливость…

И вообще, я начинаю сознавать, что единственный выход из создавшегося положения – самоубийство. Но повеситься не хватает мужества, сброситься с крыши дома – страшно, утопиться – тем более.

Я тушу сигарету и выхожу на улицу. Там я встречаюсь с ним – человеком, у которого все плохо.

С ним как-то сразу становится легко и безмятежно. Он болтает о всякой чепухе, заговаривает на тему любви в творчестве Блока или о кибернетике, которая, прежде всего, непостижима для него самого. Он улыбается каждому, превращая серьезное в простое, разрешая легкомысленными советами казалось бы неразрешимые проблемы. Он подходит ко мне, улыбается, протягивает руку, и я не могу не улыбнуться в ответ.

Я – человек, у которого все сложилось хорошо. Он – человек, у которого все сложилось плохо.

К одиночеству я отношусь хорошо. Я люблю быть в одиночестве и всегда нахожу себе работу. И потому они смотрят на меня как на чудака, а я смотрю на них с той же точки зрения.

Кто из нас прав, рассудит только одиночество.

Убил змею. В узком кругу дачников числился решительным человеком, да и сам был не против – змея скользкая, омерзительная.

А недавно подступило: вспомнил, как извивалась, билась в предсмертной агонии, хотела жить… А ее топором по голове, на куски, на атомы… Только за то, что проползала мимо…

И больше не могу испытывать к этой змее неприязни – я испытываю неприязнь к себе.

В небольшом краеведческом музее, среди немногочисленных и однообразных его экспонатов, кинжал офицера вермахта вызывает повышенный интерес.

– Да, симпатичная игрушка…

– Интересно, им убивали?..

Но почему никогда не возникает вопрос: если убивали, то кого?

Или, может, я не прав. Но мне постоянно кажется, что именно этим кинжалом был убит мой дед, умерший через несколько лет после войны…

Как хочется, чтобы судьба зашвырнула меня в какой-нибудь город, и, улетая оттуда в ожидании бесконечно откладывающегося рейса, я бы сидел в аэропортовском буфете, потягивал дешевый портвейн, основательно раздумывая о своей жизни и о жизни вообще, вспоминая прошлое, мечтая о будущем…

Но каждый раз, когда я оказываюсь в другом городе и мой вылет задерживается, я думаю только о том, что наш аэрофлот работает еще плохо и вряд ли мне скоро улететь отсюда.

В нашем дворе он поселился недавно. Приехал откуда-то издалека, из глубинки, и получил маленькую полуподвальную квартирку в ветхом доме напротив.

Большой неторопливый мужик – он едва умещался в своей квартире да и в самом городе, к ритму которого приспосабливался с необычайным трудом.

Как-то он принес домой доски, хорошие доски, видимо, необходимые по хозяйству. Он не стал заносить доски внутрь, аккуратно сложил около входной двери, покурил в темноте и ушел в дом. Нас, ребят, тогда поразила его наивность, уверенность в том, что доски останутся нетронутыми, и вечером мы утащили их, тут же распилив на самопалы, сабли и мечи.

А наутро я видел, как он вышел во двор и, не обнаружив досок, долго беспомощно стоял, растерянно оглядываясь по сторонам…

Я-то думал, что украл у него только доски…

Раньше безумно злили светофоры – они останавливали меня в самую неподходящую минуту, заставляя нетерпеливо ожидать зеленого света.

И только теперь я стал относиться к ним с бесконечным уважением – потому что пока еще в их власти регулировать движение жизни на земле.

Но светофоры стоят не везде, да и там, где они есть, мы спешим побыстрее перейти улицу. Зеленый свет недолог…

В токарном цеху среди старых, изрядно поработавших станков возвышается один – новый, никелированный, усовершенствованный по последнему слову техники. Заботливо протертый ветошью, он стоит во всем своем величии и только сам не ощущает величия…

Так бы да среди людей.

Человек любил книги. Да что сказать, любил – жил ими.

И еще он думал, что когда в его доме случится пожар, то сначала он спасет все книги. Он даже отобрал те, которые будут спасены первыми.

И пожар действительно произошел, и он, не думая, схватил шкатулку, в которой хранились семейные реликвии, фотографии, письма близких.

А книги что? Книги так и сгорели, хотя многие из них были еще не прочитаны.

Удивительно разнообразна наша планета.

Она бывает серьезной, когда заключаются договоры о торговых отношениях или проходят конгрессы и симпозиумы физиков.

Потерянной и печальной, когда на ней сталкиваются с несправедливостью.

Счастливой и беззаботной во время карнавалов и праздников воды.

Взбаламученной, когда открыто и резко не согласна с чем-то.

Злой и жестокой на полях войны.

На сумасбродной и захмелевшей планете пьют, кричат и обнимают красивых женщин.

Но есть у нее еще одно, неведомое нам состояние: стоит подвергнуть планету нейтронной бомбардировке, и тогда кто-нибудь последний, задыхающийся увидит, что еще она бывает равнодушной…

Мне всегда жаль уходящей зимы. Зимой все укрыто снегом, и потому не знаешь, что хорошо, что плохо.

Весной иначе. Весной сходят снега, и крыши за моим окном обнаруживают свою железно-ржавую наготу.

Зимой проще. Постоишь с кем-нибудь белым на остановке, покуришь, и каждый уедет на своем трамвае. Так и не знаешь: с хорошим человеком поговорил или с плохим.

Сядешь в белый трамвай и поедешь по белому маршруту. Будешь ехать и думать: вечно бы она длилась – зима. Вдруг повернешь голову и увидишь: за окном-то уже март…

Что-то знакомое ощущается в звонке будильника.

Зазвенел во всю глотку, всех всполошил и еще долго звенит с повышенной требовательностью. Затем, лишь отдавая долг времени, все тише, тише и тише…

Во всем художественный беспорядок: разбросанные кисти, почерневшая джезва на залитой кофейной гущей плите, спутанная борода, пачка папирос, сохранившая отпечаток небрежного броска, безумный взгляд ваятеля…