Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

– То и значит, Паша. Не к теще на блины идете…

– Ты мне, Богодухов, – сказал Левашов, толкнув Богодухова плечом, – образцового отца-командира напоминаешь. Все у тебя сыты, обуты, а за подкладку фуражки набор поговорок зашит. На все случаи жизни…

– Какой из меня командир… Мне бы джинсы с бейсболкой и куда-нибудь на Азовское море. Спасателем…

– Почему на Азовское? – спросил Истратов.

– Оно мелкое. В нем утонуть невозможно.

Истратов поднялся.

– Пойду ребят будить – через час выходим. Ты собрался, Левашов?

– Нищему собраться – только подпоясаться, как ответил бы на моем месте майор Богодухов.

– Ну-ну.

Истратов ушел.

– У тебя рожки на тридцать? – спросил Богодухов.

– На тридцать.

Богодухов взял свой автомат, отстегнул спаренные, удлиненные рожки на сорок пять патронов и протянул Левашову.

– Возьми. Мои на сорок пять.

– Спасибо. – Левашов отстегнул свои рожки и протянул Богодухову. – Махнем не глядя, как на фронте говорят…

– Слушай, Жека, – сказал Богодухов, – мы с тобой друг друга сто лет знаем… Я тебя прошу: не будь мудаком.

– В каком смысле?

– В смысле, не лезь никуда! Без тебя навоюют…

– Там видно будет.

– Там уже ничего не будет видно…

Богодухов встал.

– У меня на этой кухне двоих поварят убило…

– Что ж вы ее в землю не закопаете?

– Кухню в землю не закопаешь…

Богодухов смотрел куда-то поверх гор, и взгляд его был таким отрешенным и смертельно уставшим, что Левашову стало не по себе. Словно не он, Левашов, а его старый товарищ Витька Богодухов уходил сегодня в заранее предопределившую его судьбу неизвестность.

И уже неотвязчиво стояли перед глазами убитые поварята.

– Куплю себе дом на берегу, – задумчиво произнес Богодухов, – побелю известкой и буду слушать море… Женюсь на фантастически красивой женщине…

– Ты же женат.

– Какое это имеет значение…

Левашов подошел к Богодухову.

– Не провожай нас – ну тебя к черту…

– Долгие проводы – лишние слезы… – сказал Богодухов. – Женька…

– Ладно… – махнул рукой Левашов.

Они обнялись. Скомкано и неловко. Богодухов ткнул Левашова в плечо, отвернулся и пошел в сторону штабного блиндажа. На мгновение Левашову показалось, что он плачет…

Поезд трясло.

Проводница – немолодая, измотанная дорогами, шла по вагону, держась за поручень и строго заглядывая в каждое окно, словно то, что было за окном, также находилось в ее ведении и подлежало контролю на всем пути следования. Она дошла до предпоследнего купе, постучала в закрытую дверь.

– Добрый вечер! Билетики ваши, пожалуйста. Так, Левашов. До Инты. А вы, стало быть, Левашова?

– Боже упаси, я – Наташа.

– Наташа так Наташа. И за бельишко, пожалуйста. Чаек будем пить?

– Непременно, – отозвался Левашов. – Скажите, а курить у вас можно?

– Исключительно в тамбуре. Тамбур-то – вот он.

Она пространно повела рукой.

Левашов тяжело вздохнул.

– Видите ли, – очень серьезно сказал он, – у меня крупозное воспаление легких, а у нее, у Наташи, откровенно говоря, вообще пневмония.

– Надо же, – посочувствовала проводница. – Что же вы: с такими тяжелыми недугами и в дорогу?

– Что поделаешь, – обреченно произнес Левашов. – Мотает человека по свету, фигурально выражаясь, как осенний листок, а умирать тянет на родные места…

Наташа не выдержала – рассмеялась.

Проводница улыбнулась.

– А дотянете до родины-то? – поинтересовалась она. – Учтите, у меня за всю службу ни одной смертности в пути не зарегистрировано.

– И не будет, – уверил Левашов, – если в тамбур не выгоните.

Проводница поднялась.

– Бог с вами, курите. – И, обернувшись в дверях, неожиданно сказала. – Эх, ребятишки, живем мы, как кошка с собакой, мотаем друг другу нервы, а жизнь-то действительно рано или поздно кончается.

И вышла.

Наташа откинулась на диван.

– Куда едем? Зачем? – недоуменно пожала плечами она. – Как куда? Представлюсь твоим родителям, произведу неизгладимое впечатление – в общем, сжигаю мосты, Наташка…

– Так… – протянула Наташа. – Значит, в самом себе ты уже не уверен… И потом, что значит: произведешь впечатление?.. Лично на меня ты произвел самое отвратительное впечатление.

– Просто мы повстречались в тяжелый период моей жизни.

– Это запой, по-твоему, тяжелый период?

– А что, легкий? Попробовала бы…

– Господи, – вздохнула Наташа, – и с этим ничтожеством я собираюсь связать свою жизнь…

– И не говори, Наташка, – зевнул Левашов, – окрутила ты меня вокруг пальца.

По проходу катил тележку сонный буфетчик. Тележка была завалена бестолковой кондитерской снедью.

– Желаете что-нибудь, граждане? – флегматично спрашивал он.

– У вас есть конфеты с мышьяком? – спросила Наташа. – Для одного проходимца…

– Не держим, – не отреагировал буфетчик.

– Тогда шоколад «Вдохновение». Весь. Чтобы мне вдохновения до конца пути хватило…

Она набрала гору шоколада, раскрыла книжку и, читая, отправляла в рот аккуратные шоколадные брусочки с ореховой начинкой.

– Правильно мы сделали, что поехали, – неожиданно сказал Левашов. – Осточертело все! Клипы, халтура, водка эта… И с тем, кого знаешь, и с тем, кого не знаешь, еще чаще… – Он зевнул, прикрыл глаза. – Хочется вдохнуть свежего воздуха… – замолчал на полуфразе Левашов, и когда Наташа позвала его, выяснилось, что он уже спит.

Она накрыла его одеялом, погасила свет и еще долго сидела под ночником, удивляясь внезапному счастью, изменившему ее судьбу, на которую она, казалось, давно махнула рукой.

Тайга постепенно переходила в однообразную лесотундру, и чувствовалось, что там очень холодно, за окном, – до Полярного круга оставалось совсем немного.

На протяжении всей дороги пассажиров сопровождали изречения древних греков на покосившихся станционных постах. Белыми буквами на красном кумаче.

– Азы философии, – усмехнулся Левашов. – Похоже, древние греки прочно оккупировали сознание местного населения.

Показалась станция.

– Вон мои! – вскрикнула Наташа и замахала в окно рукой. Они спустились на платформу. Было действительно очень холодно – у Левашова защипало лицо, и он подумал, как, вероятно, глупо выглядит в пижонской курточке и вязанной шапочке на таком морозе.

– Теперь я понимаю, – застуженно произнес Левашов, поглубже натягивая шапку, – откуда у тебя такой морозоустойчивый характер.

Отец Наташи оказался крупным, степенным, мать, напротив, – маленькой, кроткой, с еле уловимыми девчоночьими чертами лица.

– Зяблик мой! – обнял Наташу отец.

– Ой, папка! – Наташа прижалась к отцу и заплакала.

Левашов неловко топтался рядом.

– А это Женя, – представила Левашова Наташа.