Максим Кантор - Совок и веник (сборник)

Ахиллес (то есть воплощенный прогресс – кстати сказать, Гегель считал Ахиллеса выражением западного духа) неутомимо движется за черепахой (неторопливой историей), но ему не суждено ее обогнать. Всякий раз, когда Ахиллес настигает черепаху и оповещает мир о своей победе и конце истории (см. Гегель, Шпенглер, Фукуяма), черепаха делает еще один маленький шаг, и Ахиллес опять отстает.

Ахиллес старается из последних сил. Лондон дымит трубами, пыхтит клерками, кряхтит банкирами, плюется современным искусством – а Оксфорд отталкивается шестом от илистого дна и неторопливо плывет. Прогрессу никогда не догнать историю, пока он сам не сделается историей – но тогда и догонять уже не стоит. «Современному искусству» никогда не догнать искусства, пока оно не превратится просто в искусство – но тогда соревнование станет ненужным. Сексуальной революции не заменить любовь, пока занятия любовью не станут всамделишней любовью – но тогда и соревнование прекратится.

Я рассказал о своей трактовке парадокса Зенона документалисту Роджеру, и он мою трактовку не одобрил.

– Подумаешь, две мили книг! – сказал Роджер. – Сегодня это никому не нужно. Заглянул в интернет, нашел необходимое – и вперед!

– Все-таки книга и компьютер не то же самое.

– Твоя черепаха, – заметил Роджер раздраженно, – давно стоит на месте. Ахиллес вокруг нее приплясывает, кругами бегает, а черепаха ни с места. Не работает сравнение.

– Скажи, – спросил я Роджера, – зачем Ахиллес погнался за черепахой?

– Как это зачем? Задачка такая. Парадокс.

– Допустим, Ахиллесу нужен панцирь черепахи, – продолжал я. – Но панцирь черепахи на Ахиллеса не налезет. Прогрессу трудно приспособить к делу историю.

– Это парадокс такой, пойми! – убеждал меня Роджер.

– Не понимаю. Зачем вооруженному громиле гоняться за маленьким существом? Вот в чем основной парадокс, по-моему. Бегал бы лучше за Гектором вокруг Трои.

– Тогда бы не получилось парадокса! – Роджер умеет раздражаться по пустякам. – Неужели не понятно, что если бы Ахиллес бегал за Гектором, парадокса бы не было?

– Это как смотреть на парадокс, – сказал я. – Самое непонятное для меня в данной задаче – это мотивы Ахиллеса.

– Возможно, Ахиллес хочет черепаху съесть! Какая разница! Да, он варит из них черепаховый суп! И что? – Роджер закипал.

– Знаешь, Роджер, – меня вдруг осенило, – а может, черепах несколько? Есть жирные, есть тощие. Вот, допустим, Ахиллес – это прогресс. Не на всякой истории западный прогресс расцветет. Есть европейская история, есть китайская история. Даже российская история – и то есть! Это все разные черепахи. Допустим, Ахиллес посмотрел на китайскую черепаху, подумал, что она несъедобная. Погнался за другой черепахой, а китайская тем временем вон как отъелась! Теперь ему китайскую нипочем не догнать!

– Если бы Ахиллес черепах не кормил, – гневно сказал Роджер, – они бы уже давно от голода померли. Куда ж теперь без прогресса! И Китай никуда от нас не денется! Даже черепахе питаться надо – морковку пожевать, салатик…

Роджер бранился и одновременно накрывал на стол – ждал гостей из Оксфорда, пожилую пару. Он пригласил меня присоединиться, и я остался на ужин.

Пара оказалась симпатичной – толстая неповоротливая жена, похожая на черепаху, и сутулый очкарик муж. Они были не университетские, просто жили в Оксфорде: муж, кажется, сочинял что-то про кино. Мы говорили о недавних выборах, вяло бранили консерваторов, признавали, что лейбористы засиделись в правительстве. Стемнело, Роджер предложил друзьям ночлег.

– Все-таки путь неблизкий, – ехидно сказал Роджер. – Понимаю, что в Лондон не каждый день выбираетесь.

– Пока доедешь… – Толстуха махнула рукой.

– Движение паршивое, – сказал очкарик.

– Оставайтесь, – сказал радушный Роджер, – я с утра бегу на студию, потом две коротких деловых встречи, ланч с продюсером, но к четырем освобожусь. Вы были в Тейт-модерн на… – и он произнес неизвестное имя. Теперь столько талантов, не уследишь!

– Спасибо, Роджер, – сказал очкарик, – но мы поедем домой. В Лондоне я не могу уснуть. Душно, шумно. Ни разу не ночевал в Лондоне.

– К тому же в Оксфорде соловьи ночью поют, – добавила толстуха. – А у вас автобусы тарахтят.

Роджер покраснел. Ему стало обидно за Лондон.

Я хотел было напомнить ему про черепаху и Ахиллеса, но меня отвлекла новая мысль. Как это часто бывает, я некстати вспомнил Россию, подумал про Нижневартовск.

Интересно, думал я, в парадоксе Зенона есть ли место для Нижневартовска? Ахиллес – это прогресс и Лондон, черепаха – это история и Оксфорд. А Нижневартовск-то на что нужен миру? И я понял, что Нижневартовск – это морковка, которую черепаха съела.

Мне сейчас кажется, что его звали Мендоса. Точно не помню, пусть будет Мендоса. Он приехал на длинной белой машине, которая поразила мое воображение. Даже у членов Политбюро, думаю, не было таких автомобилей. Я увидел из окна мастерской, как белая машина въехала к нам во двор – причем машина начиналась в одном окне, а заканчивалась в другом.

Это был кабриолет – кабриолет в Москве 1988 года! – и на шофере, кажется, была бордовая ливрея и фуражка с околышем. На широком заднем сиденье находился сам Мендоса, а по бокам от него две барышни – длинноногие, с локонами, огромными глазами и прогрессивными взглядами.

Голова шла кругом. Так вот работаешь, малюешь картины, ждешь признания, тебе уже тридцать, вокруг тоталитаризм, надежды никакой, а потом – раз, и приезжает белый кабриолет с таким вот Мендосой и такими вот барышнями. Они пришли ко мне в грязную мастерскую в Трехпрудном, чтобы я показал им картины. Барышни шелестели платьями, на Мендосе был ослепительный белый костюм. Мендоса был высок, жилист, быстр. Он двигался по мастерской грациозно и небрежно, не боялся испачкаться краской, он улыбался, и его зубы сияли. А в руке он держал бутылку шампанского.

Я почувствовал, что я великий художник.

Так вот и к Пикассо в мастерскую приезжали ценители. И мужчины тоже несли шампанское, а женщины шелестели платьями. Вот он пришел, коллекционер, настоящий богатый коллекционер – началась новая жизнь! О, я не боюсь вас больше, проклятые советские держиморды! У меня есть Мендоса!

То, что Мендоса очень богат, – было очевидно. Вопервых, машина. Таких машин я сроду не видел, даже в кино. Потом барышни. Это были особенные барышни, не то, что мои тогдашние подруги – девушки в застиранных свитерах. Теперь в Москве на презентациях можно встретить таких удивительных барышень, они обычно выходят замуж за прогрессивных людей и шелестят платьями на загородных виллах, а тогда их совсем не было. Они были русскими, но сказали, что живут в Париже – сказали об этом как-то вскользь, между прочим. Поинтересовались, где живу я, сочувственно покивали. А мы, говорят, в Париже живем. Тогда еще не употребляли выражения global Russian, но это были именно они – те, для кого земной шар уже распахнул объятия.