Максим Кантор - Совок и веник (сборник)

Барышни в шелестящих платьях, белый кабриолет, белый костюм, белая улыбка – Мендоса показал мне в считанные мгновения другую жизнь, свободную, легкую. Я смотрел на Мендосу, как на картину Рембрандта – се человек! Это вам не секретарь живописного отделения Московского союза художников, это вам не работник Минкульта! Те ходили в мерзейших фанерных пиджаках, и жены их платьями не шелестели. Проклятые большевики! Как я ненавидел их и подлую лицемерную идеологию! Хотите уравниловки? Желаете всех под одну гребенку? Не выйдет! Теперь они не дотянутся до меня! Пробили часы истории, и автомобиль с Мендосой въехал в мой мир.

Я ставил на мольберт картины, а Мендоса, прихлебывая шампанское, смотрел. В ту пору основным содержанием подпольного искусства была борьба с коммунистическим режимом – вот и я тоже писал краснокирпичные бараки и рисовал портреты заключенных.

Мендоса сочувственно разглядывал мои холсты.

Иногда задавал точные вопросы.

– Это кто? – показал пальцем на человека в полосатой робе.

– Заключенный.

– Его арестовали?

Я пускался в длительные объяснения. Мой герой – не уголовник, нет! Видите ли, в тюрьмы попадали не только преступники, часто людей обвиняли в тех преступлениях, которых они не совершали! Да, это были сфабрикованные обвинения! Часто вина состояла в том, что человек просто не такой, как все. Он думает иначе – и это уже преступление.

– Да, обвинения могут сфабриковать, – сказал Мендоса.

Я поразился тому, что он знает русскую историю. Но впрочем, в те годы сочинения Солженицына были крайне популярны.

– Именно так! Сфабрикованные обвинения! Публичные процессы над невинными людьми! И это продолжается, да!

Мендоса понимающе прикрывал глаза. Я чувствовал, что многословен, но должен был сказать этому заморскому принцу о нашей скорбной жизни. Там, в стране белых кабриолетов, он, возможно, не понимает наши русские проблемы. Понимаете, говорил я своему меценату, борьба с тоталитаризмом – вот содержание моего творчества! Россия – это тюрьма. Здесь люди не имеют права на собственное мнение. Инакомыслие – вот что хочу я воспеть в своих полотнах!

И я ставил на мольберт очередную картину. Красный барак, колонна заключенных, забор с вышками – Мендоса все это внимательно разглядывал.

– А вы сидели в тюрьме?

Как про это рассказать? Я стал путано объяснять, что на моего отца донесли в 1952-м, во время компании по борьбе с безродными космополитами, что семья сражалась в интербригадах в Испании, а интербригадовцев автоматически считали троцкистами и по возвращении в Россию арестовывали. Я что-то мямлил про генетиков, про злосчастную сессию ВАСХНИЛ. Рассказывал про диссидентов, про выпуск «Хроники текущих событий». Обычный интеллигентский лепет – милые барышни переводили мой рассказ, время от времени переспрашивая, что именно я имею в виду. Кажется, я утомил гостей: Мендоса слушал рассеянно, с какого-то момента перестал следить за историей моей семьи. В конце концов он остановил меня мягким движением руки – достаточно слов, все уже понятно.

– Отнюдь не все, кто сидел в тюрьмах, совершили преступления, – сказал он.

– Наоборот! – пылко сказал я. – Прямо наоборот! – И я призвал в союзницы длинноногих барышень, пусть они подтвердят, что узники совести в нашей тоталитарной стране – невиновны. Я описал трагические судьбы Мандельштама и Гумилева – барышни перевели, а Мендоса дал понять, что разделяет мои чувства.

– Неверно думать, что человек, которого арестовали, плохой, – подвел итог Мендоса.

Все-таки человек Запада – особенный человек. Он выслушал, отбросил эмоции, обобщил мною сказанное, выделил суть. Простыми словами выразил главное.

Мендоса поинтересовался ценами на картины – вот, настал этот миг: коллекционер хочет приобрести мой холст! Он пригубил шампанское, спросил, есть ли галерея, которая продает мои картины.

– Да, – горделиво сказал я, – есть одна миланская галерея.

И действительно, через неделю должна была открыться моя первая в жизни выставка – меня пригласила галерея в Милане.

– Люблю Милан, – заметил Мендоса. – Славный город, у меня там дом. Поедем в Милан? – спросил он у своих спутниц.

– Ну конечно, – отвечали спутницы, – сейчас в Милане чудесно.

До встречи с Мендосой я не знал, что такое настоящая жизнь. Вот так – запросто – через границы и страны! В Милан так в Милан, в чем проблема! Сам Мендоса был из Латинской Америки (вручил мне визитную карточку, но я посмотреть постеснялся, где он точно живет), но также имел дома в Париже и Милане. Гражданин мира, он подвластен только свободе, поразительный человек! Он любил искусство, сострадал угнетенным и был богат. Что за дивное сочетание свойств!

Мне захотелось показать, что я тоже не чужд мировой культуры.

– А у меня тетка живет в Аргентине, переводит на русский Пабло Неруду, – сказал я и тут же понял, что сказал это некстати: Неруда, кажется, коммунист, он связан, выходит, с тоталитарными режимами. О, стыд! И совсем запутавшись, я прибавил: – И еще она переводит на испанский поэта Маяковского.

– Маяковский? – спросил Мендоса с недоумением.

Мне всегда было трудно объяснить прогрессивным либеральным людям свою любовь к Маяковскому. Преступления коммунистической идеологии слишком очевидны – и упоминать имя певца данной идеологии не всегда прилично. Я понял, что сказал бестактность. Только мы договорились по поводу узников совести – и надо же так вляпаться! Тебе как интеллигентному человеку рассказывают про недвижимость в Милане – а ты с Маяковским лезешь! Хорошо еще, Че Гевару не вспомнил!

Я выкручивался как мог, сказал, что очень люблю латиноамериканскую культуру, что мне дороги имена Борхеса, Картасара, Льосы.

– Неруду я тоже люблю, но понимаю, что все неоднозначно… – мямлил я жалкие оправдания. Приехал знаток прекрасного, демократ, богач – и надо было умудриться заговорить про большевиков!

Возникла пауза, всем стало неловко. Шампанское допили, барышни прошелестели платьями к дверям.

Я проводил гостей до их невероятной машины, соседи по лестничной клетке смотрели на нас с суеверным ужасом. И то сказать, не всякий день эдакие гости наезжают в наши убогие халупы.

Не прошло и часа, как я делился впечатлениями о визите коллекционера со своими коллегами по андеграунду.

– Что, шампанское принес?

– Подумаешь! Что ему шампанское! У него дом в Милане, если хочешь знать!

Личность Мендосы потрясла моих друзей.

– Он приедет и купит картину! – сказал один художник.

– Не приедет, пошутил, – сказал другой.

– А что ему стоит? Подумаешь! День в Москве, другой – в Милане!

Тон наших обычных бесед изменился. Прежде мы костерили работников райкомов и выставкомов, вспоминали о трагической судьбе Филонова и Ван Гога. Но сколько же можно страдать?! Сегодня мы говорили о большом мире, мире ярком и загадочном.