Ирина Муравьева - Холод черемухи

Николай Михайлович начал ходить в церковь Святого Николая, самую старую церковь Берлина, где доктор богословия Вильгельм Вессель имел с ним беседы о жизни и смерти. Странным покоем наполнялось сердце Николая Михайловича Форгерера, когда тихий, с глазами приятного серого цвета, настоятель храма выходил к нему неслышными шагами. Он почти ничего не знал о горе Николая Михайловича, а Николай Михайлович совсем ничего не знал о страшном горе настоятеля Весселя, в доме которого подрастал сын Хорст, уже опалённый безумьем нацизма, стремительный, странно неистовый юноша, которому судьба уготовила участь штурмфюрера СА, нацистского активиста, поэта и автора гимна Национал-социалистической немецкой рабочей партии под пылким названием «Песнь Хорста Весселя». Ни сам отец, тихий настоятель храма, ни его русский прихожанин не знали, что Хорста Весселя, с сияющим взглядом подростка, объявят святым после смерти в тридцатом году – поскольку он умер от раны, героем, и песен своих не допел, так как умер! – и отец проведет остаток дней в еженощных молитвах, прося всех святых за безумного сына…

«Читайте пророков, – сказал доктор богословия Вильгельм Вессель своему прихожанину, русскому артисту Форгереру, – читайте пророков. Там ясно написано…»

Вернувшись из храма и протелефонировав Вере Каралли, его очень верному другу и нежной любовнице, что снова хандрит и не хочет обедать, Николай Михайлович открыл наугад и прочел:

И было ко мне слово Господне: Сын человече ский! Ты живёшь среди дома мятежного: у них есть глаза, чтобы видеть, и не видят, у них есть уши, чтобы слышать, и не слышат, потому что они – мятежный дом. Ты же, сын человеческий, изготовь себе нужное для переселения, и среди дня переселяйся пред глазами их, и переселяйся с места твоего в другое место пред глазами, и, может быть, они уразумеют, хотя они – дом мятежный. И вещи твои вынеси, как вещи нужные при переселении, днем, пред глазами их, и сам выйди вечером пред глазами их, как выходят для переселения. Пред глазами их проломай себе отверстие в стене…

(Иезекииль, глава 12)

Откуда ему было знать, что в эту минуту жена его Дина сидит на полу у ног грузного, лохматого человека в ослепительно-белой рубашке, по виду пришедшего из ресторана, немного хмельного и слишком свободного, поскольку он гладил её по затылку – (чужую жену, а не дочь и не внучку!), – и странный какой-то, загадочный перстень блестит на его указательном пальце? Грузный этот человек гладил её по затылку, а Дина смотрела, но не исподлобья, как часто смотрела, о нет, по-собачьи с ковра на его очень плотные губы.

– Ты хочешь о чём-то меня попросить, – сказал Алексей Валерьянович Барченко.

– Да, – прошептала Дина и вдруг поцеловала этот перстень.

– Ещё, – усмехнулся он и закрыл глаза. – Люблю твои прикосновения страшно…

Она покраснела и вскочила с пола.

– О чём попросить? – пробормотал он.

– О сыне любовника Таты, – твёрдо сказала она.

– О сыне любовника Таты, – повторил он. – Кого попросить?

– Не знаю. Дзержинского! Ты знаешь лучше.

– А в чём обвиняют?

Дина опять опустилась на ковёр и лбом прижалась к его коленям.

– Тата вчера первый раз вышла на улицу. К ней пришла Оля Волчанинова – она попросила, чтобы Оля пришла, боялась, одна не дойдёт. Они пошли в ту больницу, где работает его отец. Этого молодого человека. Тата сказала, что она его еле узнала, так он изменился. Он сам ничего толком не знает, а даже, может, боялся говорить при Волчаниновой. Он даже не знает не только за что, а где сына держат.

– А сын не расстрелян?

Дина вздрогнула всем телом.

– Откуда мы знаем? Надеюсь, что нет.

Барченко встал и вдруг повёл плечами, как будто собирается плясать.

– А мы пить будем, и мы гулять будем, а как смерть придёт, так умирать будем, – запел он и прищёлкнул пальцами.

Она знала за ним это странное свойство: вдруг сделать что-то неожиданное, нелепое – верный признак того, что он встревожен.

– Не хочешь? – в страхе спросила Дина.

– Конечно, хочу, – спокойно ответил он. – Фамилию, имя ты знаешь?

– Я знаю. Но только скажи: а тебе не опасно?

– Мине? – опять, словно он передразнивал кого-то, скривился Барченко. – Мине ничего не опасно. А кто тогда Шамбалу будет искать?

– Кого?

– Шам-ба-лу! – Барченко сверкнул крупными белыми зубами. – Страна на Тибете. Давно уплыла в облака.

– А Гиперборея?

– А та ещё раньше. Но, правда, под землю. Пока я найду, их уже и не будет.

– Чекистов? – наивно спросила она.

– Антихристов, а не чекистов. Вообще-то он должен прийти был один. Но, видно, решил, что так будет вернее.

– Я не хочу, чтобы ты делал то, что может принести тебе беду, – всхлипывая, пробормотала она. – Никто не смеет подставлять другого. Но я совсем ничего не могу, совсем!

– Знаешь, сколько заключенных на Лубянке? – вдруг спросил он.

Она покачала головой.

– Ну, и нечего тебе знать! Сколько ему лет, этому парню?

– Мне кажется: двадцать один.

– Фамилия как?

– Веденяпин. А имя: Василий.

– Ну, есть одна мысль… Я не знаю, посмотрим…

Она робко подошла к нему и робко положила руку на его большое плечо. Он обнял её за талию и пристально, погасшими глазами, посмотрел на неё.

– Меня всё равно убьют, – сказал он.

Она прижалась головой к его подбородку.

– Я думала, что никогда не буду любить постороннего человека.

– Какого человека? – усмехнулся он.

– Постороннего. То есть не нашего, чужой крови. Вот я маму люблю – хотя сейчас уже не так, как раньше, но всё-таки люблю, а Тату люблю просто очень. Я на неё смотрю, и у меня всё сердце переворачивается от боли. А про мужчин я думала: ну, разве я могу кого-то любить так, как маму, Тату или Илюшу? Ведь это чужое, понимаешь?

– Какой ты ребёнок, – вздохнул он, – маленькая девочка…

– Нет, подожди! Я ведь замужем была, и я думала, что Коля, вернее, то, что между нами, это и есть любовь между мужчиной и женщиной. Вот мы с Колей: муж и жена. И всё, что у нас происходит: и ссоры, и крики, и все эти ласки, и его постоянная подозрительность, и ревность его сумасшедшая, – всё это так, как должно быть. Он любит, как должен любить меня муж, а я принимаю. И хватит. А потом всё изменилось… Потом, когда ты появился, я почувствовала, что я могу обойтись без всех, понимаешь: ужас какой? Без всех могу обойтись, только без тебя не могу! Вот ты сиди так, на кресле, думай о чём-нибудь, даже спи, если хочешь, а я буду смотреть на тебя. И мне ничего не нужно! И никто мне не нужен! И пусть там хоть Всемирный потоп за окном, хоть войны, хоть все революции вместе, мне только бы ты…

– А если это гипноз? – Он улыбнулся уголками губ.

– И что? И какая же разница?

Дина стала красной, как огонь, глаза её застилали слёзы, но она не смаргивала их и сердитым от своего унижения и одновременно умоляющим взглядом смотрела на него.