Ирина Муравьева - Холод черемухи

– И мне очень страшно, – ответил архимандрит. – Не услышало сердце человеческое того, что сказано Пророком: «Ибо пути Мои – не ваши пути, и мысли Мои – не ваши мысли». А без этих слов какая вера? Пустые обряды, вот ужас-то в чём….

Спектакль уже завершился, и Надя Бестужева, смеясь от радости и крепко держа за руку высокого и нескладного, как все мальчики в этом возрасте, королевича Елисея, низко кланялась благодарным зрителям, и русая полураспущенная коса её почти доставала до полу. Александра Самсоновна поймала на себе вопрошающий взгляд мужа и быстро, обеими руками, крепко вытерла глаза, но странная, радостная и одновременно мучающая её своей силой дрожь внутри не унималась, сердце колотилось с таким гулким звоном, как будто желало, чтоб все его слышали, и в конце концов, неестественно улыбаясь, Александра Самсоновна вышла из маленького актового зала, тяжело ступая, добралась до рукомойника в самом конце коридора – воды давно не было, водопровод не работал – и начала жадно умываться. Но тут её вдруг затошнило, голова закружилась, и она, боясь упасть, осторожно села на корточки и вжала в колени мокрое лицо. Вышедший следом Александр Данилыч увидел, что она сидит на полу – одна в пустом коридоре, – и испуганно окликнул её:

– Что, Саша? Ты что, нездорова?

Александра Самсоновна подняла на него заплаканные, сияющие любовью и страхом глаза.

– Здорова. Но знаешь, мне кажется…

– Что?

– Мне кажется, что я беременна, Саша…

Через неделю гимназия Алфёровой переехала в Пушкино. Первые два дня шёл проливной дождь, было холодно, печи дымили, не хотели разгораться. Девочки жались к Александре Самсоновне, которая вместе с кухаркой сбилась с ног, пытаясь приготовить обед из тех продуктов, про которые кухарка говорила с привычною злобой:

– Лучше в нас, чем в таз!

В доме было сумрачно, неуютно, мокрые деревья покорно дрожали под бегущими на них потоками, и красные цветы, распустившиеся у самого крыльца, казались необычайно яркими. Аист стоял на краю своего почерневшего гнезда в верхушке большой величавой берёзы, ветер трепал его намокшую обвислую косицу, в то время как аист, волнуясь, сердясь на стихию, которая готова была лишить его крова, тепла и уюта, выстукивал клювом привычную жалобу: «Да сколько же можно! Ах, сколько же можно!»

На третий день проглянуло солнце, и в брызгах мелкой водяной пыли вспыхнул тёмный от влаги сад, к полудню стало почти душно, и сладкий запах цветов и трав поднялся от земли, а ещё через час ни следа не осталось от прежнего мрака и холода: всё высохло, всё засияло, и ветер, вернувшийся с поля, стал светло-зелёным.

Теперь Александра Самсоновна уже не сомневалась в том, что ждёт ребёнка, да и знаменитый доктор Отто Францевич, когда-то приговоривший её к бездетности, отменил этот приговор, когда перед самым отьездом в Пушкино Александра Самсоновна позвонила в дверь его квартиры на Старом Арбате, боясь, что ей скажут, что Отто Францевич умер или завершил свою практику, но в тёмной и чистой квартире всё было по-прежнему, и так же тикали старинные бронзовые часы на стене, и строго, сжав тонкие губы до нитки, старая горничная спросила её, в котором часу ей назначено, и тут же пошла доложить в кабинет, что дама её умоляет принять, хотя и назначено не было.

И сам Отто Францевич, вышедший через несколько минут навстречу, был тем же: худым и подтянутым, хотя совсем старым, с тёмным от старости худым лицом, – он моментально узнал её, как привык узнавать всех, кто хоть раз лежал под его цепкими руками, а он, прощупывая горячую нежную плоть, навек заносил в свою память лицо пациентки. Он не только узнал её, но и вспомнил, что почти восемь лет назад сказал ей на этом вот месте, что больше детей быть не может, и был абсолютно уверен, что прав, поэтому сейчас, когда она пришла к нему и он цепко прощупал то, что было её будущим ребёнком, ему ничего другого и не осталось, как только развести своими старческими руками, поднять к потолку всё ещё голубые, в коричневых точках – как будто бы их прокололи иголкой – зрачки и вздохнуть: «Воля Божья!»

Александр Данилыч, которому жена, давясь счастливыми слезами, сказала, что будет ребёнок, сначала почему-то испугался так сильно, что Александра Самсоновна сникла: этого она совсем не ждала.

– Когда? – спросил он, хотя это было глупым и ребяческим вопросом.

– К Рождеству, – ответила Александра Самсоновна.

Он обнял её, стиснул обеими руками.

– Дай мне слово, Саша, что, если со мной что-то случится, ты уедешь отсюда к моим сёстрам в Саратов, потому что они помогут тебе с ним.

– Откуда ты знаешь, что с ним , а не с ней?

– Знаю. Так ты даёшь слово?

– Но, Шура, постой! Что же может случиться?

– Даёшь ты мне слово? – упрямо повторил муж.

– Даю, – прошептала Александра Самсоновна и услышала, как прямо в горле Александра Данилыча, к которому она прижималась лицом, стучало его всполошённое сердце.

Счастливее этого лета, вернее, неполных двух месяцев лета, не было в жизни Александры Самсоновны времени. Она даже не обращала внимания на то, что муж её всё время куда-то отлучался, часто ночевал в городе, откуда возвращался с воспалёнными и встревоженными глазами. Никакой женщины – это Александра Самсоновна знала точно – у него не было. И не могло быть. Ребёнок их, мальчик (она тоже чувствовала, что это был мальчик!), несколько дней назад осторожно, как будто боясь беспокоить, толкнулся ей в бок своей ножкой, и Александра Самсоновна снова не справилась с собой, снова залилась слезами и сквозь слёзы увидела его всего : крошечные ноги, руки, глаза, волосы, которые будут кудрявыми, как у них обоих. Она почувствовала его запах – такой же, как запах травы и цветов, но с нежной молочною примесью, которою пахнет любое младенчество: ягнёнок, щенок и дитя человечье.

Девочки старались вовсю. На огороде уже рос зелёный лук, поспела клубника, и ждали крыжовника. В реке оказалось не то чтобы очень много рыбы, но кое-что было, и раков искали в песке, и улиток, поскольку Александра Самсоновна рассказала девочкам, что в Париже, например, не только не брезгуют такой водяной и невзрачною мелочью, но очень смакуют, едят во всех видах.

– Они и лягушек едят там! Вот люди! – вздохнула Надя Бестужева. – Мне брат говорил.

Вечерами, когда солнце уходило и вдруг становилось темно, так что даже не видно было тех белых и жёлтых цветов, которыми заросли глубокие колеи дороги, натаскивали хворосту, разжигали костёр, картошку пекли и ели её с серой солью и луком. Надя Бестужева пела романсы, а потом все вместе заводили ту старую песню, которой научила их Александра Самсоновна, проведшая детство на хуторе.