Дино Буццати - Шестьдесят рассказов

— Сам, сам скажи! — твердил разъяренный отец. — Неужели смелости не хватает — тебе, прошедшему две войны?

Но смелости не потребовалось. Когда на следующее утро Джорджо опять явился со своим фургоном, дед не выдержал:

— Послушай, Джорджо, заведи ты этот свой фургон, пускай поездит хоть немножко! Почему ты с ним не играешь? Прямо жутко смотреть, как ты все время таскаешь эту штуковину под мышкой!

Тут мальчик надулся, как бывало, когда на него находил очередной каприз (было ли все это от чистого сердца, или же он разыгрывал комедию?). Затем он залился слезами и завопил:

— Моя машина, что хочу, то с ней и делаю, что хочу, то и делаю! И перестаньте меня мучить! Хватит, понятно? Захочу и сломаю фургон. Ногами растопчу! Вот, вот, смотрите!

Обеими руками Джорджо поднял фургончик и изо всех сил швырнул его об пол, а затем прыгнул на него и раздавил каблуками. Крыша фургона соскочила, корпус лопнул, и крохотные бутылочки раскатились по полу.

Внезапно Джорджо остановился, перестал орать, нагнулся, чтобы рассмотреть одну из внутренних стенок фургона, и схватил за кончик веревочку, которой дед ухитрился подвязать сломанную решетку. Побледнев от ярости, он огляделся вокруг.

— Кто?.. — с трудом выговорил он. — Кто это сделал? Кто трогал мой фургон? Кто его сломал?

Старый солдат, понурившись, сделал шаг вперед.

— Джорджо, деточка! — взмолилась мама. — Будь умницей, дедушка ведь не нарочно его сломал, честное слово, не нарочно! Джорджо, хороший мой, прости дедушку!

Бабушка тоже сказала свое слово:

— Нет-нет, золотой мой, ты совершенно прав… Сделай атата гадкому дедушке, который ломает тебе все игрушки… Бедный птенчик! Ломают его игрушки и еще хотят, чтобы он был умницей, бедняжечка! Сделай атата гадкому дедушке!

Джорджо вдруг сразу успокоился. Он медленно обвел взглядом испуганные лица взрослых, обступивших его. И на его губах вновь появилась улыбка.

— Ну, что я вам говорила? — обрадовалась мама. — Я всегда говорила, что он у нас просто ангел! И вот Джорджо уже простил дедушку! Посмотрите, что за прелесть!

Но мальчик снова стал разглядывать их одного за другим: отца, мать, дедушку, бабушку, обеих служанок.

— Посмотрите, что за пре-елесть! Посмотрите, что за пре-елесть! — проговорил он нараспев, как стишок. Потом пнул ногой остов фургона, который с силой ударился о стену. И тут на него напал безудержный смех. Он едва не лопался от хохота. — Посмотрите, что за пре-елесть! — насмешливо повторил он и вышел из комнаты.

Объятые ужасом взрослые хранили молчание.

В военном параде по случаю годовщины независимости впервые принимало участие соединение, оснащенное атомным оружием.

Был сухой, но пасмурный февральский денек, и тусклый свет падал на закопченные, украшенные флагами фасады домов на главной улице. Грохот открывших парад огромных танков в том месте, где я стоял, против ожиданий был встречен без всякого энтузиазма. При виде великолепных машин с грозно нацеленными пушками и танкистов в кожаных и стальных шлемах, молодцевато выглядывающих из открытых люков, раздались довольно жидкие, вялые аплодисменты. Все взоры были устремлены в сторону площади Парламента, откуда двигались колонны. Ждали чего-то нового.

Танки шли минут сорок пять, и зрители совершенно оглохли от адского шума. Наконец с ужасным грохотом и лязгом прошел последний мастодонт, и проспект опустел. В тишине слышалось теперь лишь хлопанье реющих на ветру флагов.

Почему же больше никто не появлялся? Уже затих вдали грохот танков и умолкли едва доносившиеся сюда звуки встречавших их фанфар, а опустевшая улица все продолжала ждать. Может, получен другой приказ?

Но вот в конце проспекта без всякого шума показалась какая-то штука, за ней вторая, третья, потом еще и еще — целая длинная колонна. У них было по четыре колеса на резиновом ходу, но они, строго говоря, не походили ни на автомашины, ни на грузовики, ни на танки, ни на прочую знакомую технику. Это были какие-то странные крытые повозки весьма необычного и, пожалуй, даже немного забавного вида.

Я стоял совсем близко и хорошо их разглядел. Некоторые по форме напоминали дымоход, другие — солдатский котелок, третьи — походные кухни, четвертые — гробы, и так далее. Ни в одной из них не было и капли изящества, которое может облагородить даже самый старый рыдван. Они были сработаны грубо, на скорую руку: я, например, помню, что какая-то боковая дверца была погнута; ее, по-видимому, не удалось плотно закрыть, и она на ходу ударялась о борт, громыхая, как жестянка. Для камуфляжа все эти чудища были окрашены в желтоватый цвет с причудливыми зелеными разводами, словно папоротники. Солдаты по двое сидели чаще всего в кузове, так что виднелись только верхние части туловищ. В обычной форме и в касках, с автоматами обычного образца — очевидно, лишь для парада, так же как еще недавно можно было увидеть кавалеристов с саблями и пиками.

Две вещи с первого взгляда производили сильное впечатление: во-первых, то, что эти машины двигались совершенно бесшумно, должно быть, на каком-то невиданном горючем, и, во-вторых, внешний вид сидящих там военных. Это не были, подобно танкистам, рослые, загорелые, здоровые парни, они не улыбались простодушно и браво, но и не выглядели закованными в броню суровости и солдатской муштры. В большинстве эти худощавые молодые люди до странности походили на студентов философского факультета: высоколобые, большеносые, в наушниках, как телеграфисты, многие в очках без оправы. И, судя по манере поведения, эти юноши не желали числиться солдатами. На лицах читалась смутная тревога и покорность судьбе. Те из них, что не были заняты управлением машиной, озирались по сторонам с каким-то неуверенным и безучастным видом. Только водители странных, похожих на коробки фургонов хоть частично оправдывали ожидания: их головы были защищены прозрачным экраном в форме кубка, расширяющегося кверху, отчего лица казались уродливыми, страшными масками. Мне запомнился ехавший во второй или третьей машине горбун; он сидел выше, чем остальные, — наверно, офицер. Не обращая внимания на толпу, он непрерывно оборачивался назад, чтобы проверить, следуют ли за ним другие машины, словно боялся, что они отстанут, потеряются по дороге.

— Давай жми, Риголетто! — крикнул ему кто-то сверху с балкона.

Он поднял глаза и с вымученной улыбкой помахал кричавшему рукой.

Но больше всего смущал публику крайне жалкий вид движущихся механизмов, хотя все знали, какая адская разрушительная сила заключена в этих консервных банках. Я хочу сказать, что, будь машины побольше, повнушительнее, они, возможно, и не производили бы такого мрачного и сильного впечатления. Может, этим и объясняется то напряженное, чуть встревоженное любопытство, с которым глядела на них толпа. Ни одного хлопка, ни одного приветственного возгласа…