Мария Метлицкая - Главные роли

Эта комната была, видимо, гостиной. В ней стояли красивые кресла с синей бархатной обивкой, большой круглый стол на гнутых и резных ножках, небольшой коричневый рояль и пузатый сервант с шелковой обивкой внутри. Этот сервант и приковал накрепко мое детское внимание. Кого там только не было! И дамочки в шляпках и кружевных юбках с кавалерами, и подобные же дамочки с собачками на поводках, и пастушки с тонкими свирельками, и стройные скрипачи, прижимающие к щекам изящные скрипки, и хрупкие балерины в полупрозрачных пачках. Это был целый дивный мир, невиданный мною раньше.

– Нравится? – улыбнулась дама. – Мейсон и немного Севр, – произнесла она непонятные мне слова.

Я сглотнула слюну и кивнула.

– К делу! – Жестом она пригласила меня к роялю.

– Итак, зовут меня Муза Александровна.

– Вам подходит это имя, – дрогнувшим от волнения голосом вякнула я.

Потом она наигрывала простейшие мелодии и предлагала мне их повторить, дальше стучала крепким пальцем по крышке рояля и опять просила меня повторить такты.

Затем она тяжело вздохнула и повернулась к бабушке.

– Слуха нет! – сказала она жестко.

– Это приговор, вы отказываетесь? – растерянно пролепетала бабушка.

– Кто же отказывается от денег, – разумно заметила она. – А слух можно и развить.

И начались мои мучения.

Два раза в неделю, как «Отче наш». Занятия музыкой я ненавидела, а вот встречам с Музой Александровной была почему-то рада. Если б не надо было еще играть скучные гаммы и назойливые этюды! А просто разглядывать саму хозяйку, необыкновенные кольца на ее руках, вдыхать запах кофе и терпких духов, если бы... Она не была особенно требовательна, сразу раскусив меня, а просто честно выполняла свой долг.

Спустя пару лет я и вовсе научилась манкировать уроками и даже придумывала себе вывихи пальцев и якобы растяжения руки, в чем усердно мне помогала подруга Лорка, перевязывая бинтом мои совершенно здоровые конечности. Эти уроки продолжались года три, а потом мы переехали на другой край Москвы, и ездить на Беговую было уже несподручно, и мои мучения закончились сами собой.

– Не мучьте ее больше, – внятно попросила Муза Александровна мою бабушку.

Спустя несколько лет через общих знакомых мы узнали, как нелепо и страшно погиб ее муж – скрипач Большого симфонического оркестра. На гастролях в Италии вечером в горах в автобусе попросил остановиться по малой нужде. Больше его никто не видел. Видимо, оступился. Тело не нашли, и хоронить бедной Музе его не пришлось. Осталась она совершенно одна – ни детей, ни родни. Говорят, до глубокой старости жила уроками.

Спустя лет тридцать на Арбате в расплодившихся там антикварных лавках я что-то разглядывала – не с целью купить, а просто так, из обычного женского любопытства. Мое внимание привлекла опрятная и даже нарядная старушка в черных кружевных перчатках, предлагавшая что-то оценщику. Я подошла ближе и увидела, как трясущимися от старости и волнения руками она разворачивала ворох газет и наконец извлекла из него статуэтку балерины, крутящую фуэте. Оценщик предлагал свою цену, она долго молчала и наконец, вздохнув, согласилась. Она сняла перчатки, и я узнала на ее руке кольцо – тусклую, сероватую крупную жемчужину в оправе из мелких бирюзинок.

– Послушайте! – вдруг вырвалось у меня. – Я куплю эту вещь! Но что вам, в самом деле, ждать, пока она продастся, и ехать снова сюда за деньгами! Это именно то, что я хотела, мне очень нужна эта вещь, у меня скоро день рождения! – тараторила я без умолку, лихорадочно вспоминая, с собой ли у меня деньги, отложенные на покупку новой дубленки.

Старушка благодарно улыбнулась и произнесла:

– Вы очень облегчили мне жизнь, спасибо вам, деточка.

Я быстро отсчитала деньги, и продавец начал упаковывать уже мою балерину. Старушка тщательно пересчитала деньги и, благодаря, вышла из магазина.

Почему я не обратилась к ней, ведь я ее узнала и прекрасно помнила ее редкое имя и несложное отчество. А что бы я ей сказала? Да и разве она вспомнила бы одну из своих нерадивых учениц?

Да и потом, бедность не любит свидетелей.

Танцующую балерину я обнародовала семье не сразу, а ближе к своему дню рождения, спустя полгода, сообщив мужу, что это мечта моего детства.

И разве я его обманула?

Бедная Элен! Ну почему так несправедлива бывает судьба! Почему раздает она блага свои совсем не по заслугам, а как придется. Как вздумается распорядиться ей своими капризами. Где же высшая справедливость наконец, если сценарии судеб пишутся будто бы впопыхах и на черновиках и переписывать их вроде бы не с руки, да и некогда. Как можно с этим согласиться? А куда деваться? Только ниточка надежды становится все тоньше и призрачнее, и уже почти устаешь ждать и надеяться, но все же. Так скроен человек, и, наверное, в этом есть смысл.

Тогда, давно, в средней школе, она была, конечно же, никакая не Элен, а просто Кирсанова Лена, девочка во всем положительная. Никогда и никаких эксцессов. Ни двоек, ни плохого поведения. Не ученица, а радость учителя. Правда, ничем особенно не блистала. Но ровная ко всем, наружности приятной, без изъянов, большеглазая, светленькая, чуть плотноватая. Со всеми доброжелательна и в контакте. Вот только русичка, Флора Борисовна, ставила Лене Кирсановой свои бесконечные четверки.

– Все у тебя ровно и грамотно, Лена, – говорила она всякий раз после разбора сочинений. Но смотрела на Лену с каким-то сожалением, видимо, думая о чем-то своем, неизвестном.

– Все слишком ладно, Лена, и тема раскрыта, но не цепляет, – вздыхала она и протягивала Лене аккуратную тетрадь, подписанную ровным, почти каллиграфическим, почерком. А свои редкие и потому такие ценные пятерки ставила взбалмошной Машке Громовой. Та или вообще сочинения не сдавала, или, как говорила Флора, выдавала шедевры. Да Бог с ней, с Флорой. А все остальные учителя Лену Кирсанову ценили, как ценят свой покой и чужую предсказуемость. В классе Лена ни с кем близко не сходилась, общаясь в основном с самым замухрыжным ботаником и отличником Димкой Рощиным, по прозвищу Метр с кепкой. Что общего? Да особенно ничего, просто Димка – верный товарищ, всегда знает, что задано, и спокойно и объективно разъяснит обстановку в классе. А там уже вовсю закипали страсти и разгорались романы. Самый яркий – у Машки Громовой с красавцем Никитой Журавлевым. Это обсуждали все – и ученики, и учителя. Но интересовало всех, конечно, одно – живет ли Машка с Никитой интимной жизнью, и сочинялись небылицы по поводу Машкиных подпольных абортов.

А в начале последнего школьного года, придирчиво рассматривая друг друга, все удивились переменам в Лене Кирсановой, вдруг превратившейся в писаную красавицу. Белокожую, сероглазую, с роскошной, выгоревшей после южного солнца копной волос, которые она впервые распустила по круглым, покатым плечам. А фигура? За лето Лена стала выше всех девиц в классе, похудела будь здоров, и образовались тонкая талия, и высокая, большая грудь, и крепкие загорелые ноги. Но главным было не это. Главное, откуда ни возьмись, у тихушницы и скромницы Лены появился загадочный, абсолютно русалочий взгляд. Взгляд в никуда – задумчивый и томный. В общем, это была уже не Кирсанова Лена, а одна сплошная и непостижимая тайна. Мальчишки, естественно, обалдели и притихли. Только Машка Громова сразу все просекла и, поманив Лену пальцем, закурив и прищурясь, спросила в лоб: