Яна Лапутина - Игра в гейшу. Peek-a-boo

А переполох поднялся, когда уборщица, принеся в четырнадцатый номер полотенца и постельное белье, которые здесь меняли ежедневно, сначала остолбенела, увидев в джакузи, заполненном чем-то кроваво-красным, мертвенно-белое лицо Зинаиды Какаулиной, жены только что отстрелянного бизнесмена. Завизжала, забившись в истерике, а затем выскочила в коридор с истошным криком:

– У-у-би-и-ли!

И слава Богу что на «ферме» всегда все готово: операционная, хирург, анестезиолог, медсестры. Томас Линджер, как на ходулях пронесшийся по коридору, выхватил Зинаиду из красной купели и на руках, не дожидаясь каталки, так же бегом дотащил ее до стола в операционной и быстро начал подключать к аппаратам искусственного дыхания и переливания крови. Сестрички перехватывали жгутами перерезанные руки.

Какое-то время на осциллографе томительно тянулась зеленая ниточка отсутствия жизни, и старшая медсестра, глядя на нее, прищурилась от напряжения. Томас Линджер вдруг отчаянно грохнул отмытым кулачком в область под левой грудью Зинаиды, и она, как бы выдохнув из себя немоту, задышала, а на осциллографе замерцали острозубые зигзаги.

– Вернулась... – шепнула одними губами старшая медсестра и трижды перекрестилась.

Я читала у Юнга, что существует закон «сохранения зла». По нему зло в этом мире не убывает и не прибывает. Оно только меняет формы. Поэтому зло обречено на бессмертие. Иначе нарушилось бы психическое равновесие, «темные силы», засевшие в подсознании, подвились, что рано или поздно привело бы к взрыву.

«...цитату из песни про горе...» – вдруг услышала я из невыключаемого Иркой радио, подчеркнув мрачный настрой этих минут.

До меня вдруг впервые дошло осознание только что услышанных слов. Здесь, на «ферме», сейчас, когда по всем углам переливалась и обсуждалась тема вчерашней попытки суицида, они, эти слова, добрели до адресата.

Ирка заплакала, скукожившись в кресле. Я молча курила, привалившись к широченному подоконнику. Ее состояние мне было понятно. Бездомность души, драматическая бесцельность переживаний, не разделенных поровну с кем-то равным и близким, мучила. Я знала, что это такое. Пережила.

– Бедненькая, – всхлипнула Ирка. – Она же вмиг потеряла все! Как? Как после такого жить?

Светло-розовый Juicy Couture уже сообщил нам подробности:

– Она, из четырнадцатой, до того еще... понимаете, да? Позвала к себе Инну Терзийскую. Вы в курсе – наш главный визажист, чтобы сделать специальный макияж после круговой. Она собиралась, так сказать, забыв о ретидэктомии, в первый раз выйти в свет. Мой хирург, Эдуард Шихирман, такой лапочка, потрясающе объяснил мне, что ткани лица со временем опускаются. Представляете?! Они просто не могут не опускаться. На них, представляете, действуют те же гравитационные силы, которые заставляют яблоко падать с дерева. Так вот, простите, я отвлеклась, Инночка – она прелесть! – она делает Зинаиде из четырнадцатой макияж, а в это время по телевизору рассказывают об убийстве ее мужа и дочери. Кошмар!.. А дальше, вообще... Мне Инна об этом рассказала. Я ей сама позвонила. Зинаида спокойно дослушала все, закончила макияж, расплатилась с Инной и ушла. Инна не знала, что она Какаулина, что она жена убитого... Представляете? А Зинаида вернулась в четырнадцатый, наполнила джакузи, переоделась в прелестнейшее белье от Agent Provocature, смыла с себя макияж, выпила вот такой бокал коньяка Bas Armagnac Gelas, тысяча девятьсот сорок третьего года, и пропорола маникюрными ножницами себе вены, представляете? Уже лежа в ванной...

Затеряться в существовании, потерять вдруг саму себя... Папа когда-то повторил дома это, сказанное ему одной из его пациенток на консультации. Он так и не смог приучить себя к отстраненному, неадекватно чувственному восприятию услышанного от них.

Иногда, сидя за барной стойкой дома, папа говорил удивительные вещи:

– Я бы до этого сам не додумался... Счастье, оказывается, как бы парадоксально это ни звучало, способно порою доказывать свое всесилие в несчастье. Покушаясь на самоубийство, человек тем самым избавляет себя от всех бед и душевных мучений, мешающих достижению счастья.

– Ирка, солнышко, а давай выпьем немного? – сказала я. – Водочки, для запаха, а?

Она посмотрела на меня сквозь узкие, залипшие прорези опухших глаз.

– Давай. Мне так хочется жить...

Танька сидела с Томасом Линджером в баре. За стойкой. Томас, в привычной для «фермы» светло-голубой служебной униформе с низким треугольным вырезом на веснушчатой груди, Танька в своем коричневом, бархатисто-мягком Juicy Couture.

Пили кофе. Молчали.

– Aujourd’hui je me sens mieux, [6]– почему-то по-французски сказала Танька.

Томас посмотрел на нее, чуть откинув голову, а затем очень нежно коснулся подушечкой среднего пальца гипсовой накладки на Танькином носу.

– Карашо.

– Да, – кивнула, улыбнувшись, Танька.

Томас, приблизившись к Таньке лицом, посмотрел на нее понятным для каждой женщины взглядом.

Она, прочитав в нем все как надо, отрицательно покачала головой.

Вчера, когда Артур, подкатив ее прямо ко входу на «ферму», вот так же призывно-вопросительно посмотрел на нее, Танька ответила словами, которыми ее напутствовал Отари после операции:

– В течение семи—десяти дней никаких физических нагрузок. Включая, включительно. Я выражаюсь понятно, Артурчик?

Во фразе Отари, процитированной Танькой Артуру, вместо слова «Артурчик» было слово «Коркина». А интонационно – точь-в-точь.

Томас, как и Артур в машине, на это, может только посемафорней, развел в стороны длинными руками: мол, что поделаешь, хоть и хочется.

Артур, правда, так же бессловно, но выразительно, на всякий случай поитересовался глазами насчет еще одного, так сказать, альтернативного способа. На что Танька хихикнула, не сильно раскрывая еще отекшие губы, которым было немного больно, как и всему лицу, а ответила запомнившейся от одной вокзальной официантки фразочкой:

– Буфет закрыт. Хадогов и ганбупгенов нету.

После ужина, вернувшись в номер, я сказала Машке, что хочу одна побродить по парку, и, утеплившись, вышла.

С минуту или чуть больше подышала возле гранитного вазона, попахивающего скорым снегом, сыроватым ветром, потом достала из сумки Vertu, подарок Димы, и набрала номер старшего администратора.

– Слушаю вас, – мгновенно отозвался ее приветливый голос.

– Это я, добрый вечер. Пожалуйста, прямо сейчас выходите из «фермы». Жду вас.

Я закурила, левой рукой приподняла меховой, из шиншиллы, мягкий воротничок своего пальто от Georgio Armani. Скоро зима. Снег. Скользкие дороги (а резину еще не меняла) и постоянная грязь на лобовом стекле автомобиля. Может быть, плюнуть на все, сесть в самолет, и через четыре часа, всего-то четыре часа... Белый песок под босыми ногами, теплое, как парное молоко, море и солнце, египетское, неизменно открытое, нежное...