Валерий Былинский - Адаптация

Я встал:

– Подожди, мне надо… сейчас я, – глядя на нее, я беспомощно улыбался.

Музыканты уже поднялись на сцену и готовились начать играть. Войдя в туалет, я вытащил из кармана мобильный, затем визитную карточку главного редактора «Органайзера» Татьяны Латвийской. Набрал ее номер. После пяти или семи гудков раздалось ее «алло».

– Привет, это я.

– А? Привет, Саша! – выкрикнул ее далекий веселый голос на фоне музыки. Похоже, она тоже была в каком-то баре.

– Судя по твоему голосу, – услышал я, – ты хочешь сказать, что не принимаешь мое предложение?

– Да… – с замороженным удивлением кивнул я.

– Ну так отлично! – звенел ее голос. – Все, что с нами случается или не случается, Саша, заранее запланировано. Я думаю, где-то там, наверху, на каждого из нас давно составлен свой бизнес-план. А мы с тобой хотели эти планы нарушить. Не вышло. Я рада, что ты отказался, Саша, честное слово!

– Я тоже.

– Отлично! Надеюсь, ты все еще счастлив? Не забудь дописать свой роман. Это существенная часть твоего бизнес-плана. Выполняй его. Ну все, пока!

– Пока, Таня.

Я вошел в зал – Лиза, сидя за столом, смотрела в свою записную книжку. Заметив меня, она закрыла книжку и подняла на меня лицо с большими блестящими глазами и длинной улыбкой.

– Ну что, – сказал я, садясь на свое место, – что у тебя там за подарок?

Еще больше удлинив улыбку, Лиза выложила на стол четыре пластиковые кредитные карты разных платежных систем.

– Что это?

– Наши с тобой деньги. Я продала свой дом в Ярославле за страшно много денег – двести тысяч долларов. И перевела деньги на эти карточки. Наличными у меня тоже есть тысяч десять в рублях. Только не спрашивай, зачем я это сделала – дом нам с тобой не нужен, потому что жить мы в нем не будем. А твоей зарплаты с «Оргазма» нам надолго не хватит.

Я смотрел в ее блестящие глаза. Было что-то в ней такое, что отметало вопросы.

– Ты веришь в Бога? – спросил я Лизу.

– Так же, как и в тебя, – чуть помолчав, ответила она, не отводя от меня блестящего взгляда.

Мы молчали.

Мир вокруг нас затуманился и стал ватным. Вскоре сквозь вату воздуха стали просачиваться тягучие звуки приближающейся песни:

– Когда-то я под эту песню влюбился, – сказал я. – В десятом классе, в одну девчонку. Мы с ней танцевали, и я влюбился… Это было в десятом классе.

– Пойдем влюбляться? – робко улыбнулась Лиза.

Я кивнул и встал. Держась за руки, мы пошли в зал. Там в темноте медленно танцевали десятки мужчин и женщин, а другие вокруг стояли и молчали. Мы были как дети, и в то же время невероятно взрослыми. Вплыв в море людей и звуков, мы стали медленно качаться в волнах поднимающейся в небо и опускающейся к земле музыки.

– Cause I know, yes, I know – пел двадцать лет назад, закрыв глаза и задрав голову, Кавердейл. – I’ve been mistreated…

– Since my baby left me I’ve been losing my mind… – пел парень на сцене «Рок-Вегаса».

– Я хочу тебя, родная, – прошептал я Лизе в ухо.

– Я тоже тебя страшно хочу, мой лучший человек, мой хочуча… – плыл ко мне ее голос.

В такси мы сидели обнявшись и погрузив руки друг в друга.

Приехав домой, мокрые и полоумные, мы упали в одежде на кровать, не раздеваясь, бесконечно входили друг в друга, достигали пика телесной радости и затем облегченно, с внутренним хохотом и космическим ознобом скатывались с этой вершины, словно со снежной горы. А затем вновь и вновь, таинственным образом отыскивая в себе новые силы, взбегали и восходили вверх. Во время очередного восхождения мы, словно заколдованные, вдруг застыли на полпути, склеили веки и блаженно уснули на теплой траве солнечного склона Эвереста любви.

Солнце, начав гаснуть, снова каким-то чудом разгорелось и стало, как и прежде, греть нас обоих.

Солнце не погасло, не погасло!

Это уже было какое-то новое тепло – мы чувствовали, что оно не кончится никогда.

Бедняги физики, они вечно изобретали вечный двигатель и мучились, не находя способа избавиться от законов трения. Мой отец рассказывал, что когда-то, в институте в пятидесятых, он, как и многие его сокурсники, страстно увлекался идеей придумать вечный двигатель. Но никто так ничего и не смог изобрести.

Как придумать движение в безвоздушном пространстве, чтобы части двигающихся механизмов не соприкасались – вот в чем состояла неразрешимая задача вечного движения!

Мы с Лизой ее разрешили. Мы двигались благодаря исходящей от любви силе, и эта сила, – мы точно знали, – никогда не иссякнет, только если мы сами ее не остановим.

Как сделать, чтобы чувства не угасли?

Остывание любви – все равно что трение для шестеренок псевдовечного двигателя…

Как сделать, чтобы колеса любви не начали соприкасаться с поверхностью дороги жизни? Как сделать, чтобы трение не началось?

Дорога, как и жизнь, совсем ни при чем. Никакие физические законы здесь ни при чем. Все дело в людях, позволяющих или не позволяющих угаснуть чувству любви.

Ночью, часа в два, за окном ударила молния и начался дождь. Гром громыхал все сильнее, казалось, что водяной ураган вот-вот ворвется к нам в комнату. Лиза спала, а я подошел к окну. Воздух за окном был похож на прозрачный океан, в котором идет дождь. Дождь под водой. Я прикрыл окно, зашторил его, вернулся к кровати и лег рядом с Лизой под одеяло. Смотрел на нее, спящую. Она лежала на спине и, казалось, смотрела из-под сомкнутых век куда-то далеко вперед перед собой, словно зачарованная какой-то изумительной и в то же время трагической мыслью. При этом она чуть-чуть улыбалась. Я обнял ее, и она повернулась ко мне. Мы прижались друг к другу. Чувствую, что она полупроснулась и полувидит меня. А во мне, кажется, впервые в жизни, проснулось что-то, оказавшееся сильнее желания войти в ее тело.

Это новое чувство окутало нас обоих и, когда мы очутились в нем, сразу почувствовали, насколько оно мощнее, человечнее и добрее секса.

Дождь ровно льет за окном. Я прижимаю к себе Лизу и какое-то время мы касаемся носами, ресницами глаз, дышим друг другу в рот. Потом я ложусь на спину и глядя сквозь светящуюся темноту над собой, вспоминаю, как мать за несколько часов до смерти все-таки узнала меня. Я был для нее в другом возрасте, лет восьми-девяти, когда приходил после продленки домой из школы, а она буднично говорила отцу: «Игорь, накорми Сашу». Теперь я, тридцативосьмилетний, стоял перед нею, помрачненной умирающей семидесятилетней женщиной – и она, словно только что заметив своего сына-школьника, буднично бросила заглянувшему в комнату отцу: «Игорь, накорми Сашу».

Копившееся во мне слезное море всколыхнулось, поднялось, хлынуло и начало вытекать из глаз. Нос заложило. Я вспоминал мать и трясясь, плакал, почти не стесняясь лежащей рядом Лизы. Горло и нос душили спазмы; вскоре я громко стал втягивать через нос воздух, потому что уже не мог дышать. Лизины теплые тонкие руки обвили меня, прижали мою голову к своей маленькой, очень теплой груди.