Валерий Былинский - Адаптация

Представитель компании «Пирамида-тур» должен встретить меня завтра в аэропорту Домодедово перед отлетом.

Дома я откупорил и выпил бутылку холодного пива. Настроение улучшилось: все-таки путешествие – один из немногих способов как-то встряхнуть жизнь. Собирать особенно нечего: солнцезащитные очки, шорты, тенниска, пара футболок, пара пачек презервативов. Все это я бросил в рюкзак. Что еще? Войдя на кухню, увидел торчащую из мусорного ведра штанину. Постоял, покурил. Вытащил «Ливайсы» из ведра, бросил их в тазик в ванной, высыпал сверху стиральный порошок и стал заполнять тазик водой. Живите, штаны, как положено, до старости, – любовно разговаривал я с седыми «Ливайсами». Все-таки действие.

Через полчаса, повесив «Ливайсы» сушиться, поставил будильник на девять вечера и завалился спать. Долго, наверное, около часа, ворочался и не мог заснуть.

По сути, в том обездвиженном существовании, в котором пребывает большинство пессимистичных синглов, поиск чудес – лучший способ придать жизни ускорение и сколотить из нее местами увлекательный сюжет.

Пора мне, до того как я отправлюсь в Египет, рассказать о своем чудаковатом друге, имя которого Сид. Кстати, само существование Сида в своем роде чудо. Сид – прозвище, которое ему дали в молодежной тусовке за сочинение музыки и текстов для рок-группы «Сид Баррет воскрес»». После попытки утреннего выступления на Красной площади в день концерта приехавшего в Москву пожилого Пола Маккартни вся группа «Сид Баррет воскрес» в полном составе была посажена в кутузку. Наутро музыкантов, выписав огромные штрафы, выпустили. Правда, перед этим побили немного в камере и на допросах. Настоящее имя Сида – Богдан Сидников. В Москву его привезли в пятилетнем возрасте из Украины. Сид учится на последнем курсе РГГУ.

Он был единственным из состава репрессированной рок-группы, кто заявил нашедшим его журналистам из «Либерасьон», что не хочет поддерживать западное нытье по поводу нарушения прав человека в России. «Я пишу роман наяву, – заявил Сид в журналистский диктофон, – и выступление на площади, экзекуция в милиции – все это не более чем главы моего длинного прозаического произведения. А роман, знаете ли, может казаться более жестоким, чем жизнь, которая всегда дерьмовей любой книги и только кажется добренькой».

«Непонятно», – призналась французская журналистка.

«Ну представьте, если бы Раскольников из романа Достоевского „Преступление и наказание“ давал вашей газете интервью. Вы что, обвинили бы его в негуманном обращении со старушками? Если бы вы это сделали и он бы согласился с вашими доводами, то согласитесь, роман „Преступление и наказание“ превратился бы в комикс для дебилов».

«Выходит, вы живой персонаж романа, в котором напечатанные строчки заменены реальными событиями?» – догадалась журналистка.

«Именно так», – согласился Сид.

«И кто же будет читать ваше произведение?» – иронично блеснув глазами, спросила француженка.

«Бог», – сказал Сид.

После этого журналисты от него отстали, посчитав, вероятно, что этот псевдомузыкант, по обыкновению всей скандальной молодежи, эпатирует и ерничает. Зря они так подумали – Сид вообще никогда не притворялся и всегда говорил то, что думал.

Конечно, Сид родом не из моего пессимистичного поколения, но мы как-то удивительно отлично понимаем друг друга. Чем-то он похож на актера Джонни Деппа – не лицом, а скорее молчанием и глазами. Ему немного за двадцать, он высокий очкарик с длинными волосами, любящий носить на голове тряпку с изображением черепа и костей, которую называет «Веселым Роджером». Говорить он может как Сократ, что меня к нему и притягивает. С женщинами ему не везет – и это является загадкой, потому что парень он, в общем-то, видный, хоть и одевается не всегда аккуратно, и душ принимать не особенно любит. Но ведь молодежь и не отличалась во все эпохи опрятностью. Подозреваю, есть в нем нечто, что отпугивает молоденьких продвинутых русских девчонок начала двадцать первого века. Что это за «нечто», лучше объяснил бы сам Сид, – и когда-нибудь я предоставлю ему слово.

Познакомились мы с ним в кинотеатре «Кодак-Киномир», куда я зашел после объяснения с бросившей меня после Америки Инной, чтобы отвлечься. Для тех, кто не помнит, что такое кинотеатр «Кодак-Киномир» на Тверской, напомню: это глянцевое, сверкающее фойе с кафе внизу и на втором этаже, квадратные бумажные ведра с воздушной кукурузой, кока-кола, пиво, текила, парни и девушки в прическах а-ля семидесятые, в кроссовках «Рибок» или «Пума», стелющиеся по полу клеши джинсов «Дизель» и «Гэз», футболки с длинными рукавами от «Спирит» или «Мэкс». Бывают здесь и посетители в костюмах от Версаче или Труссарди. На торцевой стене фойе кинотеатра висит (сейчас ее убрали) ремейк «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Сюжет несколько изменен: вместо восседающего за столом Христа изображена Мерилин Монро с обнаженной грудью, а вокруг нее с обеих сторон толпится сонм известных голливудских актеров.

В то послеполуденное время, когда я явился в «Кодак», там шел только один фильм: «Звездные войны, часть первая». Купив билет в центральную VIP-зону, я сел в кресло. Фильм был до одури бестолковый и вздорный, такое ощущение, что американцы снимали его для какого-то странного племени взрослых детей. В основу был положен все тот же затертый ремейк из некоторых книг Библии и Нового Завета, но чрезвычайно примитивный. Больше всего поражал размах и эффект действа, подразумевающий огромные вложенные средства. Зрелищность кадров держала мое внимание, не давая думать и скучать – в общем, я погружался в цепко-сонное состояние обессмысливания. Вокруг, справа и слева, сидели в небрежных позах свободных и искушенных людей модно одетые пары среднего возраста – в основном те самые владельцы дорогих нарядов от Труссарди и Версаче, но были среди них и обладатели Гэз с Мэксом. После каждого технического пируэта или остро эффектного эпизода на экране эти люди менялись в позах и лицах и громко, подняв руки на уровне лиц, аплодировали, совсем как дети в цирке или пассажиры иностранных авиарейсов при посадке самолета.

Отсмотрев примерно четверть фильма, я уже собрался уходить, но в это время услышал прямо перед своим креслом до странности громкий, прямо-таки издевательский смех. Было ощущение, что смеется невидимка – ведь даже макушки человека, сидящего передо мной, не было видно. Это был даже не смех, а заливистый, похожий на интенсивное хихиканье хохот – так смеяться мог только человек, который, с одной стороны, хочет намеренно привлечь к себе внимание, а с другой, совершенно искренне, с вкусной издевкой обхохатывает эпизоды, которые он видит на экране, причем обхохатывает так, словно осмеивает их поддельную значительность. Слушая этот почти беспрерывный, с порциями взрывов и с редкими затуханиями смех, я поймал себя на мысли, что хохот невидимого человека вовсе не раздражает меня, а даже немного веселит. Ведь там, где ржал хохотун, по сюжету вовсе не следовало смеяться – на экране из глаз героев чуть ли не слезы наворачивались, они говорили друг другу эпические слова, обещали наказать вселенских злодеев, спасти мир, оплакивали смерть верного друга и пр. – а тут, как удар резиновой дубиной по балаганному измерителю силы, раздавался взрыв веселого хохота. Казалось, сами экранные герои на белой ткани, несмотря на мощнейший звук фильма, слышали этот издевательский смех и недовольно, едва заметно кривились – вот это и было особенно забавно.