Валерий Былинский - Адаптация

В «Офисе» стояли три мягких гигантских кресла и пара плетеных кресел-качалок. Посередине – низкий сервировочный столик на колесиках. На стенах висели большие застекленные черно-белые фотографические пейзажи Старой Гаваны, парижских кафе, портреты Джима Моррисона, Далиды, Годара, Ромэна Гари, Джин Сиберг. «Моя мать их любит», – коротко сказал Сид. «А ты?» – поинтересовался я. «Я тоже, но как-то не так».

– Посмотри, – пояснил он, указывая на фотографии, – они в нимбе каком-то, словно подретушированы, такие вдохновенные, даже Моррисон с печатью романтика на челе. Мать так их видит. А я бы для контраста повесил здесь протопопа Аваккума и Башлачева, их невозможно отретушировать. Но они здесь не приживутся.

– Ты знаешь Башлачева? – удивился я, имея в виду, конечно, песни.

– Знаю, – кивнул Сид. – Отец меня брал однажды совсем маленького на квартирник, он там пел.

– Когда это было?

– Году в восемьдесят седьмом.

– А в восемьдесят восьмом он выпрыгнул из окна, – сказал я.

– Да, – кивнул Сид, – у отца тогда случился первый приступ депрессняка.

– У тебя есть его песни?

– Есть. Но я их давно не слушаю, потому что сразу начинаю плакать, – ответил Сид так незатейливо искренне, что я ему легко поверил.

Удобно рассевшись в креслах – я в огромном и неподвижном, он в качалке – мы стали пить мате и курить сигары «кохиба», которыми, как сказал Сид, снабжает его нынешний любовник матери, осевший в Москве кубинец Сиро. Выпили мы и граммов по сто темного рома «Habana Club». Сид рассказал, что обитает в этой престижной квартире в центре города благодаря матери, которая, как он выразился, «пожертвовала для ребенка своей праздной жизнью»: ушла в начале девяностых прошлого века из переводчиц иностранной литературы в косметологи, когда их бросил отец и стало не хватать денег. Мать Сида организовала свою фирму и заработала за шесть лет работы на две квартиры в центре Москвы. Вторую, двухкомнатную, в районе Баррикадной, Марина, – Сид часто называл свою мать по имени, – сдает сейчас каким-то иностранным бизнесменам за полторы тысячи долларов в месяц, а сама живет за городом.

– Вот так я и живу на этом свете, – улыбаясь лишь глазами, рассказывал Сид. – Доучиваюсь в РГГУ, английский и испанский языки, на ниве капитализма пахать не собираюсь. Стал бы реальным хиппи – но, к сожалению, сегодня не шестидесятые. Съездил как-то на Гоа – там одни наркоманы из среднего класса, косящие под хиппи, но не хиппи. Ну, иппи еще есть – социальные хиппи, тоже не то. В идеале хочу стать бессмертным и жить в Раю, но пока что живу здесь на деньги матери. Ей нравится, что я читаю книги и думаю над смыслом жизни. Ваши родители, если не ошибаюсь, тоже не особенно напрягались при Брежневе, чтобы обеспечить семью? И вы, их дети, могли, как греческие философы, предаваться праздности, чтобы совершенствовать свои души и умы. Без праздности мир давно бы превратился в стаю собак, которые загрызли бы друг друга…

Так говорил Сид. Его замечание о сущности моего поколения было второй (после Башлачева) зацепкой, почему меня удивил и заинтересовал этот человек. Нас ведь всегда влечет к людям, которые хотя бы немного нас понимают.

В тот день я собирался пробыть в квартире Сида не больше часа, а вышло, что досидел до ночи. Мы говорили на разные темы так же, наверное, непринужденно и свободно, как занимались бы сексом два прекрасно знающих и влюбленных друг в друга любовника: когда любая поза, любой эксперимент, любое действие или бездействие оцениваются легко, дружелюбно и тут же находят отклик. Мы говорили о староверах, Эпикуре, Гомере, инках, Колумбе, о богах египтян, римлянах, византийцах, «Поэтике» Аристотеля, американских протестантах, Шпенглере, Ницше, Марксе, Ленине, рок-группах шестидесятых и современной музыке, о Достоевском, Уэльбеке, Кафке, Алане Прайсе и Томе Уэйтсе, о философии Отто Вейненгера, о книге Гитлера «Майн кампф», о войне в Югославии и в Ираке и о том, как белух в Северном море ловят белые медведи – Сид сравнивал этот способ охоты с жизнью в человеческом обществе. Когда я уже собрался уходить, он стал показывать мне в одной из соседних комнат свою библиотеку, где на стенах были прилеплены скотчем или приколоты кнопками листки бумаги с разными любопытными надписями. Например: «Нельзя делать святых из отбросов». И подпись внизу: Генрих Мюллер.

– Это какой Мюллер? – спросил я, – писатель? Я помню только Генри Миллера…»

– Нет, это шеф нацистского гестапо, – ответил Сид. – В конце войны он сбежал из Берлина в Швейцарию. Позже его взяли на работу американские спецслужбы. В одной из бесед с агентом ЦРУ, который обвинил Мюллера в том, что нацисты презирали святость прав человека, Мюллер сказал, что они, наци, уничтожали неполноценных людей, отбросы общества. «Да вы погрузите всех этих цыган, бомжей, бродяг, бездельников, которые не умеют и не хотят вливаться в мировую культуру, на несколько пароходов и отправьте в вашу Америку, – сказал Мюллер цэрэушнику, – дайте им все ваши права и посадите на главные должности в ваших высотных офисах. И через месяц все ваши офисы завоняются и зашевелятся от вшей, а ваши биржи и рынки ценных бумаг рухнут. Не стоит делать святых из отбросов», – вот что он сказал.

Беседа с Сидом, во время которой мы дважды выходили из квартиры на улицу в поисках рома и закуски (не нашли кубинский ром и купили ямайский), затянулась до глубокой ночи. Он рассказывал, совершенно не напрягаясь, о своей жизни, о том, как его мать, Марина, в семнадцать лет в маленьком городке под Мелитополем родила его от заезжего студента донецкой консерватории, как через пять лет она увезла сына в Москву, где уже жил его отец, который выступал в симфонических оркестрах, а мать устроилась работать в журнал «Иностранная литература» переводчицей. А потом началась перестройка, страна развалилась, отец перестал зарабатывать в оркестре, пытался играть в ресторанах, в уличных переходах – но у него ничего не получалось, мать тоже зарабатывала копейки, их семья нищенствовала, и однажды отец, которого звали Игорь, исчез, оставив записку, что просит его простить и не искать, что он не умер, жив – но уезжает туда, где его никогда не найти. Марина все же пробовала разыскать мужа – но безрезультатно.

Я тоже немного рассказал Сиду о своей жизни. О том, что был женат, что занимаюсь сейчас шоу-продукцией на ТВ, что работу свою не люблю, но не знаю, чем бы мог зарабатывать еще, что живу, как живется. О том, что пишу «Адаптацию», не сказал. Родственной душе сообщить про «Адаптацию» труднее, чем симпатичной девчонке в ялтинской гостинице «Ореанда». Я сказал еще, что зашел в этот день в кинотеатр «Кодак», потому что от меня ушла девушка и мне просто хотелось убить время. На что Сид ответил, что, по его мнению, время убивать опасно, потому что убийцы времени наказываются разными сроками тюремного жизненного заключения, или в особо тяжких случаях – если человек убивает особенно драгоценное время, данное ему для осуществления своего предназначения, – такого преступника могут и казнить. «Как?» – поинтересовался я. «Например, усреднят, – ответил Сид, – обрубят все лишнее, что высовывается наружу, духовно колесуют – и ты станешь окончательно средним: не высоким и не низким, не большим, не маленьким, не горячим и не холодным». «Средним, – сказал я, – middle class». Сид кивнул. И сообщил, что отправился в этот день в «Кодак-Киномир» как в свое обычное странствие по миру – в данном случае, по Москве. Такие бездумные, интуитивные путешествия: куда кривая или прямая выведет – и были главными главами его живого романа, который он писал наяву. «Когда же ты закончишь свой роман?» – поинтересовался я. «Не знаю, может, со смертью, – подумав, ответил Сид, – а может, после женитьбы и появления детей. Я думаю, что когда-нибудь я все-таки женюсь, потому что с возрастом дух человека слабеет и одиночество становится его личным врагом, которого надо побеждать. Знаешь, мне кажется, что мир – это огромный китайский повар с раскаленной сковородой; мы летим мимо, а он ловит нас по одному на эту сковороду и жарит живыми. Кому-то удается пролететь мимо, кому-то нет». – «Вот интересно, – удивился я, – почему же повар китайский?» «Не знаю, – ответил Сид, – может, потому что китайцы все на свете едят. Молодость кончится, рай не наступит, мир поймает меня на сковородку, Саша, поджарит, сделает глазунью с беконом и сожрет».