Валерий Былинский - Адаптация

Анна спала в это время с Мишкой. Мишка был плюшевым игрушечным медведем, которого ее дед подарил в конце сороковых прошлого века своему сыну. Сын назвал его Мишей, Мишкой и, в свою очередь, отдал его своему первому родившемуся ребенку. Произведенный на свет в недрах послевоенной фабрики детских игрушек, коричнево-рыжий Мишка передавался в их семье из поколения в поколение, из одной детской кровати в другую. Когда Аня в двадцатилетнем возрасте уезжала из шахтерского поселка в Москву поступать в институт, брат вручил ей этого затертого плюшевого медведя с черными стеклянными глазами и сказал, что дарит на счастье. Почему-то считалось, что мальчики должны спать с плюшевыми мишками, а девочки – с пластмассовыми куклами. Но брат Ани знал, что она любит медведя – и в детстве они менялись по очереди этой игрушкой, а когда были совсем маленькие, то спали с ним оба, обнимая с обеих сторон. Мишка был сантиметров пятьдесят ростом с прошитым черным швом вместо рта. Сейчас он, как старое кресло, протерся до дыр, одна нога была надорвана и едва держалась, когда-то рыжая шкура выцвела и казалась седой. От него пахло изъеденной молью ветошью. Только стеклянные глаза оставались добрыми и почти живыми.

Анна сегодня наткнулась на завернутого в целлофан Мишку в глубине шифоньера. Поставила его на книжную полку. А когда ложилась спать, положила рядом с собой, обняла твердые упругие лапы и долго лежала, вспоминая свое прошлое – родителей и брата, когда они жили еще вместе и думали, что так будет всегда. А потом мать с детьми ушла от отца, работала в шахтерской поликлинике терапевтом и во время агонии советской эпохи стала шить платки и продавать их на рынке. Отец ее спился, работал на автостоянке сторожем, и однажды ночью, зимой, к нему в сторожку пришли двое, выпили с ним самогону, ударили стальной трубой по голове, убили и угнали чей-то «БМВ». Мать через несколько лет ушла на пенсию, сейчас подрабатывает кашеваркой в какой-то богатой семье. Брат давно окончил школу и собирается поступать в институт, копит деньги, которые зарабатывает продавцом на рынке. Однажды он признался сестре в письме, что не может встречаться с девушками, потому что у него нет денег, чтобы ходить с ними в кафе, и ему приходится выбирать между будущим образованием и любовью. Анна периодически высылает ему и матери деньги, хотя сама зарабатывает не больше тысячи долларов в месяц в пересчете на рубли и почти половину отдает за аренду квартиры. Когда она приезжала последний раз в поселок, застала мать старой, больной, а брата в некрасивой немодной одежде, хмурого, молчаливого и равнодушного к радостям жизни. Ему как раз в очередной раз пришла повестка из военкомата, и он с отвращением сказал сестре, что не будет продлевать медицинскую отсрочку, которую ему умудрялась по своим старым связям делать каждый год мать. Та плакала, умоляла Анну отговорить Андрея от этой затеи. Осенью прошлого года брата в двадцать три года все-таки забрали в армию, служить он попал на границу с Казахстаном.

Засыпая, Анна думала о том, родит ли она ребенка на Кипре, куда звал ее в электронных письмах Сергей, и будет ли ее сын или дочь спать с Мишкой, как спали они с братом. Она думала о том, что, может быть, нужно Мишку обновить, сшить ему новую шкуру, такую же бархатно-плюшевую, которая была у него раньше, в те годы, когда жизнь казалась вечностью. И в то же время она с тоской понимала, что солнечное время, так правдиво казавшееся когда-то вечным, не вернешь, и новая шкура у плюшевого медведя ничего не изменит. И еще она думала, обнимая медведя – а стала ли она счастлива, как хотел ее брат? Или счастье ждет ее впереди? Она представила лицо своего будущего ребенка – это был светловолосый мальчишка, говорящий на русском языке с акцентом, почему-то в очках – и заснула. Ей приснилось, что плюшевый медведь в ее руках посапывает рядом, словно маленький человечек.

Пытаясь заснуть, я полагал, что Бог тоже, вероятно, не спит в эту ночь. Я видел перед собой картинку из шутовского вестерна вроде «Лимонадного Джо». Бог пребывал в сверхреальном питейном заведении, куда никто из нас никогда не заглядывал. Он, Бог Земли, сидел за барной стойкой в одиночестве – боги, владеющие другими планетами, отсутствовали. Глядя на людей, занимающихся чтением, сексом, раздумьями, компьютерными играми, шопингом, ездой на автомобилях, убийствами, разговорами, спящих, идущих, пишущих, едущих, летящих, рождающихся, он чувствовал тоску, какой не ощущал давно. Там, на Земле, исчезало что-то, что питало его, заставляло щадить и любить людей. Те, кто в него не верил, давно уже не существовали для него, а он для них. Они, неверующие, вспоминали о нем лишь перед смертью или в скоростных самолетах, когда падали в воздушную яму, – тогда они крестились и шептали: «Господи». Биомасса, чудесным образом наделенная разумом, утрачивала свою чудесность.

Бог был пьян и задумчив. Он сидел один, за своей божественной деревянной стойкой, глядя, как херувим-бармен презрительно щурит брови напротив, протирая стаканы. «Может быть, хватит надираться, Господи, – заметил бармен, – пора на покой?» «Еще одну, парень, – промолвил глухо Бог, – мне тошно от этих людей». «Почему, Боже, потому что они перестают в Тебя верить?» – «Нет, верить-то они верят. Но только не любят. Они вообще уже не любят». – «М-да, понимаю…» – «Ну, налей одну еще», – кивнул Бог. «Нет, старина, иди почивай, хватит. Ты создал мир пошляков, лицемеров, убийц. Причем не горячих и не холодных убийц – а теплых». – «Но ведь есть и среди них хорошие люди…» – просительно всхлипнув, сказал Бог. «Хорошие?» – недобро засмеялся бармен и перегнулся к нему через стойку. – Ты хоть помнишь ли, Боже, что это такое – «хорошо»?

Будильник, заведенный на четыре часа ночи, прозвенел, но я не слышал его, потому что спал в местности, похожей на развалины пионерского лагеря. Это было огромное, уставленное кроватями пространство, в котором повсюду вскакивали с постелей и копошились люди. В руках у них были лопаты, которыми они закапывали тех, кто не успел проснуться и лежал безмятежно здесь же, на соседних железных койках. Общий настрой был такой: тот, кто проснется раньше, похоронит того, кто еще спит. Я тоже спал на одной из кроватей и не слышал сигнала побудки. Помню, как на меня сыпалась земля, на одеяло, в которое я завернулся, на мою открытую голову – и я с нарастающей тревогой все это видел и не мог понять: как же я могу смотреть на себя, спящего, но при этом не просыпаться? Но когда я заметил руки и лицо человека, хоронящего меня, то все понял – я закапывал сам себя. Меня было двое: тот, что спал, и тот, кто бросал на него землю. Этот, второй, орудовал лопатой со злорадной усмешкой, потому что он успел проснуться раньше, чем тот придурок, который спал.