Захар Прилепин - Грех и другие рассказы

— Сейчас я принесу тебе маленькие сигаретки, будешь пускать ими маленький дымок, — продолжил я, захлебываясь от хохота. — Утром приготовим тебе маленькие, как ноготки, котлетки. Покушаешь их, зашнуруешь маленькие шнурочки и пойдешь по маленькой дорожке. Только не потеряй в пути свой маленький талантик...

Мы еще долго смеялись на эту тему, и белоголовый грохотал громче всех, но потом неожиданно запечалился, разом остыв к шутке.

В полночь девушка оставила нас на кухне, среди бутылок, хлебов и сыров. Она долго надевала сапожки, а белоголовый смотрел на нее сверху.

Мы легли с ним спать в одну здоровую кровать, на белые простыни и пышные подушки, тихие, как молочные братья.

Утром белоголовый, с испарившейся из глаз хреновухой, уверял, что я гладил его ночью по голове и говорил: «Мой большой и белый дружок! Не сердись!»

День застал нас на книжной ярмарке, где мы по-прежнему работали двумя часовыми стрелками, совершая ровные круги: белоголовый твердо, а я хромая все больнее и жальче. В нас, постепенно доливаемая, плескалась жидкость, подбираясь к ясным глазам.

Не выдержав, я рассказал белоголовому о черноголовом: меня, как песчаную башню, подмывала гордость. Башня не выдержала и обвалилась на белоголового велеречивым хвастовством за победу друга.

— Представляешь, кем он стал сегодня утром? — спешил я, буквально подталкивая белоголового разделить со мной радость.

— Смешно, — сказал белоголовый мрачно. — Он был никем и стал никем.

— Ты что? — всерьез не понял я. — Как ты можешь так говорить? В нашей стране полтораста миллионов человек, а черноголовый Сашка мой входит отныне, ну, в дюжину самых важных, самых главных, самых-самых.

— Ты же их ненавидел всегда, — ответил белоголовый.

— Я и сейчас их ненавижу. А Саша будет там единственным живым человеком.

— Смешно, — повторил белоголовый.

— Ну и дурак, — ответил я, и мы даже не поссорились, просто мне пришлось радоваться одному. В сердце моем танцевала ласковая щекотка.

День, окруживший нас теплом, гудел шмелино.

В кафе, куда мы пришли на очередном круге, мерцало теле, и я успел зацепить бледное лицо черноголового. Он, осыпанный вспышками, стоял посередь микрофонов, буквально утыканный ими, подобно святому Себастьяну. Не вместившиеся в полукруг, прижавший черноголового к стене, поднимали фотоаппараты вверх и снимали его темя, которое я совсем недавно с нежностью рассматривал, словно собираясь дунуть в него, как в черный одуванчик.

— Смотри! Смотри сам! — не сдержался я вновь, расталкивая в белоголовом радость и приязнь. — Это он! Он это! Вот он! Он вот!

На радостях мы приняли двойную дозу, и я стал бегать в кафе смотреть новости каждый час.

Черноголовый занял кабинет. Черноголовый отдал первое распоряжение, вызвавшее небольшую, как микроинсульт, сенсацию. Черноголовый изменил соотношение сил в двух властных кланах.

— Нет, ты понял, какой он? — пихал я белоголового. — Он ведь такой молодой! Он мальчик ведь совсем!

Белоголовый сидел смутно и неприветливо. На столе лежали его руки, белые и тяжелые. Они сжимались в кулаки и разжимались неохотно, как будто собирались меня ударить и никак не решались.

— Люди только начали врастать в землю, крепиться на ней, — сказал белоголовый наконец. — И тут придет юная мразь и начнет цветы топтать и рвать коренья.

— Зачем нам рвать твои коренья? — засмеялся я. — Мы что, первобытные? Ешь сам свои коренья... Ну белый, ну уймись!

Гонка по кругу несколько разоружила наши организмы, и к вечеру хватило сил только на коньячную бутылку, стремительно сморившую двух молодых писателей. Ночью похолодало, и я проснулся в обильном поту. Пот остро пах алкоголем.

Утренние новости включенного теле обещали к полудню новый поворот событий, касающийся вчерашнего назначения моего черноголового друга. Подозревающий нехорошее, я бродил по квартире, расчесывая живот и сжимая виски.

Белоголовый бурно плескался под душем — он вылил на себя тонну стремительной воды и вышел бодрый и хрусткий, как свежая капуста.

В те мгновения с экрана рвался на волю юный, снятый несколько лет назад черноголовый с ядреным красным знаменем, в коричневой униформе, изящно сидевшей на его тонком высоком теле.

— Наш президент — половая тряпка! — выкрикивал он в толпе бритых наголо подростков. — Наш президент пахнет, как пустой флакон из-под одеколона. Надо проветрить помещения!

— Что это? — неожиданно обрадовался белоголовый, пахнущий капустным листом.

Подростки на экране вскидывали вверх тонкие руки со сжатыми кулаками и пели хриплыми голосами славу России.

Черноголового вытаптывали, видел я вместо картинки на экране. Черноголового растирали в пыль, слышал я. Черноголового победили, понял я.

— Совершенно неясно, как молодой человек с подобными взглядами мог оказаться во власти, — с трудом сдерживая ехидную улыбку, чеканил телеведущий.

Спустя несколько часов после показа невесть откуда раздобытого, давнего, снятого скрытой камерой митинга по личному кивку главного человека в стране моего друга вывезли из кремлевских стен, высадили возле дома и забыли о нем навсегда.

Он позвонил мне вечером и спросил, где я.

— Я всегда рядом, — ответил я. — Приходи.

В тот час мы были с белоголовым и тратили деньги на свиные уши и тяжелые напитки. Уши хрустели на зубах.

Сашка вошел в кафе растерянный и печальный, я ни разу его таким не видел. Он тряхнул своей головой, и на лице его, еле теплая, образовалась улыбка. Я едва не расплакался, видя ее и невольно повторяя своими губами.

Белоголовый скривился и легко влил в себя большую рюмку водки, впервые за последние три дня не чокнувшись со мной.

— Как поход во власть? — спросил белоголовый, не скрывая торжества.

— Я пришел туда честным и честным ушел, — сказал черноголовый твердо, разглаживая длинными пальцами скатерть на столе.

— И как там? Не дует на высоте? — не унимался белоголовый.

— Там такие же люди, как мы. Только хуже.

— А я думаю, хуже вас нет никого, — ответил белоголовый. — Тебе, наверное, няня до двенадцати лет шнурки завязывала, потому что сам ты не умел. И теперь вы... О, какие же вы мерзавцы.

Белоголовый забросил в себя еще одну рюмку и, набычившись, стал повторять:

— Смешно. Блядь, как же смешно. Смешно.

— Может, ты заткнешься? — попросил я.

— А ты кто такой? — спросил меня белоголовый. — Пустоглазые вы оба, ничего не живет внутри. Плакать хоть умеете? Ты когда последний раз плакал, ты? — Тут он наклонился через стол и попытался взять мое лицо в ладонь, все сразу.

Я увернулся, тогда он другой рукой решил зачерпнуть лицо черноголового — и тоже не удалось.

Мы вскочили, громыхая стульями, и какое-то время стояли, не дыша, внимательные и напряженные, как официанты, обслуживающие невидимых людей, сидящих за нашим столом.