Захар Прилепин - Грех и другие рассказы

Собака звякнула цепью.

Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.

— Ты в своем уме, братик? — спросил я со слабой надеждой.

— Заткнись, — ответил он. — Побежали.

Мы сделали рывок вдоль дороги, мимо черных, насупленных, мрачно пахнущих домов. Луна помогала нам, но за воротами нескольких соседних дворов сразу истерично забились собаки, и мы сели в траву, ухватившись руками за землю, озираясь по сторонам.

— Куда мы бежим? — спросил я опять.

— У него лодка стояла возле сарая. Тут река должна быть где-то. Мы к реке бежим. Ты же хотел в песке поваляться. Там и поваляешься.

Я не успел ничего ответить, как братик мелькнул в темноте и — пропал, только топот его слышен был.

Мне примнилось, что где-то неподалеку отвязывают пса: цепь громыхала и зверь взвизгивал. Я заспешил следом.

У реки братик, за которым я мчал след в след, остановился, подождал меня, махнул рукой, чтоб я не раздумывал, и рухнул в воду. Осмотревшись и не придумав ничего иного, я тоже шагнул вслед за ним.

Вода была теплой и тяжелой.

Плыть в одежде оказалось муторно и страшно, но через две минуты мы уже выползли на другой берег.

— Идем, не хера сидеть! — сказал братик, и мы снова вошли в лес, отекающие, сипло дышащие безумцы.

Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос ее метался вдоль берега, и раздавался шум воды — она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.

Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь еще продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.

— Братик, ты зачем нас опять в лес привел? — спросил я.

Мы выжимали вещи и прыгали, полуголые, посередь леса, цепляясь белыми, в огромных мурахах, руками за деревья.

— Извини. — Братик извинился передо мной первый раз в жизни. — Нехорошие предчувствия... Мне кажется, там убийцы живут, — добавил он спустя минуту, трогая ладонями свои щеки.

— Где? — не понял я.

— Везде.

Я хотел пожать плечами, но они и так танцевали.

Братик натянул рубаху, повернулся и пошел в сторону реки, забирая далеко вниз от деревни, из которой мы сбежали.

— Ты убийц никогда не видел? — спросил я, едва поспевая за ним, очень уставший. — Да и дружок твой сидел за мокруху. Который тебя в гости зазвал. А? Кого ты напугался?

— Таких убийц я не видел, — сказал он. — А кореш мой видел их и рассказывал мне о них. Я ночью вспомнил... — Братик раздвинул кусты, посмотрел на речку, — вспомнил о том, что... — добавил он, вышел на берег и наконец закончил фразу, — ...что кореш мой говорил мне однажды. Вдоль реки пойдем, — закрыл братик тему. — Деревня кореша моего тоже на реке стоит. Даст бог, на этой же. Тогда доберемся.

К обеду погодка разогрелась, и мы повеселели и даже искупались.

Лица, и ноги, и животы, и спины были у нас буквально располосованы, как у выпоротых, и так сладко зудели глубокие царапины на горячем солнышке.

Мы немного поспали на бережку и, очнувшись, потрепали дальше вдоль реки, а иногда по реке, потому что не хотелось в зарослях путаться.

На мои докучливые вопросы о вчерашней суматохе братик отмалчивался или отнекивался с таким лицом, что я видел наверняка: ничего говорить в ближайшее время не станет. Выжидал час, теребил братика снова, и опять безответно. Потом мне и самому надоело все это.

Мы добрались к вечеру, осунувшиеся за два дня, но сразу запылавшие радостными, расцарапанными щеками, едва увидели человеческое жилье.

— Только не говори мне, что в этой деревне живут маньяки, я больше не пойду в лес, — заранее готовил братика я.

— В этой деревне живет мой кореш. Вон его дом, — ответил братик спокойно.

Кореш встретил братика молча, обнял его, провел нас в дом.

— А чего морды какие? — спросил он удивленно, — С дерева оба упали? Шишек хотели нарвать?

— Что-то вроде того, — ответил братик и представил меня.

Я протянул руку, ее пожали с добрым чувством.

Получив просторные, залатанные, но сухие рубахи и штаны, мы переоделись, и, радостно суетясь, сели за стол. Там уже была картошка, сало и небрежно порезанные огурцы. Кореш вынес из-под стола на белый свет бутылку, она глянула виновато и покачала жидкостью приветливо.

— Ну что, Валек, как живешь? — спросил хозяин.

— Слушай, у меня сначала вопрос к тебе, — ответил братик. — Ты... ты тогда верно все говорил про деревню, которая в одном дне пути от ваших мест вверх по реке? Не сбрехнул ничего?

Кореш помолчал, разглядывая нас с новым интересом.

— О, братки дурные... — сказал он негромко. — Были там?

Пацанами, двадцать лет назад, кореш братика, тогда еще совсем зеленый, полтора метра высотой, и один его деревенский дружок уплыли в юношеской дурной забаве на хилой лодчонке непростительно далеко — сами не помнят, как догребли до соседнего, далекого селения. Прихваченные с собою яблоки пожрали давно, пойманную рыбку съели без соли в обед, костерок разведя. Увидели жилье и обрадовались терпкой пацанячьей радостью.

Решили пойти молочка попросить, но вскоре раздумали.

У кореша тогда уже были наклонности вполне очевидные: брать чужое, когда только можно, и пользоваться этим в свое удовольствие. Только в родной деревне его уже не в первый раз находили и наказывали нещадно: родной отец больше всех старался, не один кнут испортил.

А тут деревня чужая, посему кореш предложил лодку припрятать, а самим пойти поискать чего любопытного.

Решили, что пожрать в огородах нарвут, там же картошки в дорожку накопают, ну и, если будет везение, какую-нибудь важную вещицу без спросу прихватят.

Доползли до крайнего двора, но тот показался худым и неприветливым. В следующем собака надрывалась неведомо на кого. Третий глянулся, и пацаны выбрали себе ближнюю постройку: крепкую, но, судя по виду, для жилья не предназначенную.

Отломали в заборе доску, влезли, узкоребрые, в образовавшуюся прощелину. Дверь в постройке оказалась неприкрытой, так туда и попали.

Качалась в солнечном свете тяжелая пыль. Пахло дурнотно и крепко. Косы висели у потолка. Вилы, вниз черенками, топорщились у стенки. Лодка старая стояла на боку. Удила со спутанными лесками были свалены в углу. Тазы какие-то ржавые повсюду, печка с кривой трубой, а в дальнем конце — бреденек старый и дырявый, давно им, видно, не пользовались.

— А это что за херня, — пнул кореш прикрытый рогожей то ли куль, то ли еще что, в полутьме было не разглядеть толком.

Присел, рогожу приподнял и увидел мертвого мужика с перерезанным горлом. Глаза раскрыты, рот раскрыт, и глотка — хоть ладонь запускай.

Дружок тоже подошел глянуть, и упал на задницу, и был готов заорать, но кореш ему несколько раз кулаком засадил в бок и слегка отрезвил.