Иэн Макьюэн - Солнечная

В конце февраля он заказал такси, чтобы ехать из Центра в Хитроу. В гостиной устроили проводы. Машина уже ждала, чемодан со старым лыжным костюмом стоял у двери. В Центре теперь числился шестьдесят один сотрудник, и большинство их собралось в гостиной, чтобы выслушать речь Джока Брейби; это были не только проводы: праздновали рождение блестящего стального предмета, водруженного на два ящика посреди комнаты, готового к испытаниям в аэродинамической трубе Фарнборо, – ветряной турбины, четверной спирали Тома Олдоса. Многие отмечали, что она напоминает, только в усложненной форме, модель Крика и Уотсона [8], а кто-то вспомнил и перефразировал к случаю знаменитую реплику Розалинды Франклин: слишком красиво, чтобы поверить; в данном случае – чтобы не работала. В своей речи Брейби напомнил сотрудникам, что поздравлять еще рано, впереди еще много работы, но он хочет, чтобы все увидели, какой достигнут прогресс и какую революцию обещает эта машина. С несвойственным ему лиризмом он предложил слушателям вообразить вид города с близлежащего холма, пять тысяч крыш с блестящими в закатном солнце ветряками, гораздо более красивыми, на его взгляд, чем телевизионные антенны, преобразившие городской ландшафт в пятидесятые годы.

Том Олдос держался в задних рядах публики, видимо избегая Биэрда, и это было правильно, поскольку оба знали, что проект обречен, и молчаливый их диалог посреди всеобщей радости был бы бестактностью. Теперь Брейби обратился к Биэрду и пожелал ему удачи в двухмесячном путешествии, где, несомненно, будут и опасности, и трудности. Он напомнил присутствующим, что, если верить климатическим моделям, самые ранние и очевидные признаки глобального потепления будут наблюдаться в Арктике и он гордится тем, что глава Центра – одобрительные улыбки – намерен лично, в тяжелейших условиях проверить это.

Затем встал Биэрд, чтобы произнести несколько слов. Он понятия не имел, откуда у Брейби идея, будто он уезжает на два месяца. Поездка планировалась на шесть суток, но возражать коллеге на публике не подобало. Не упомянул он и о комфортном отоплении, и о лампах с кистями, но признался, что горд и взволнован тем, что он член команды, которую ждут «великие дела» – он не позволил себе уточнить какие, – и предсказал, что Центр еще переплюнет своего американского соперника в Голдене, Колорадо. Тост, аплодисменты, быстрая серия рукопожатий, хлопков по спине, и Биэрд направился к такси; чемодан за ним нес сам Брейби. Когда машина отъезжала, «хвосты» загикали и застучали по крыше, но Олдоса среди них не было.

При том, сколько времени Биэрд проводил в поездках, он был плохо приспособлен к путешествиям – не потому, что был неорганизован или боялся, а потому, что длительное путешествие вскрывало в нем некий психический недостаток, пустоту, беспокойную скуку, которая, думал он, застегивая на животе ремень безопасности, выражала его истинное состояние, обычно заслонявшееся повседневными делами или сном. В самолете он не мог читать ничего серьезного. Даже на земле он не прочитывал до конца книгу нормальной длины. Он был из тех пассажиров, которые смотрят в окно, независимо от того, какой за ним вид, или на спинку сиденья перед собой, или листают в обратном порядке бортовой журнал. В лучшем случае он читал научно-популярные журналы вроде «Сайнтифик америкэн», чтобы быть в курсе новостей – хотя бы физики и хотя бы на обывательском уровне. Но и тут не мог вполне сосредоточиться, потому что по укоренившейся привычке невольно искал свое имя. Видел его как бы крупным шрифтом. Оно могло броситься ему в глаза с непрочитанного мелко набранного разворота, а иногда он предчувствовал его появление, еще не перевернув страницу. Кроме того, отвлекала чрезмерная чуткость к местоположению тележки с напитками и тихому звяканью, сопровождавшему ее асимптотическое приближение. И с напитком, и без он был склонен в полете предаваться витиеватым сексуальным фантазиям или воспоминаниям, иногда смешивая их.

Самолет взял курс на север, и Биэрд, у которого в ушах еще звучали приветствия коллег, твердо решив быть серьезным, принялся читать в журнале дурно иллюстрированную статью о фотонах и антиматерии. Не прошло и пяти минут, как сердце тихонько екнуло в ответ на сигнал: Сопряжение Биэрда – Эйнштейна, полностью, в скобках.

Не конденсат Бозе – Эйнштейна, не парадокс Эйнштейна – Подольского – Розена, не чисто Эйнштейн, а подлинное оно , и от простой этой радости его еще сильнее потянуло к тележке, находившейся все еще в двух с половиной метрах. Он прекрасно сознавал уникальность случая, благодаря которому самокат или, лучше, трехколесный детский велосипедик его таланта припрягся к Джаггернауту всемирно-исторического гения. Эйнштейн перевернул представления человечества о свете, гравитации, пространстве, времени, материи и энергии, основал современную космологию, говорил о демократии, о Боге или Его отсутствии, доказывал необходимость Бомбы, а потом ее запрещения, играл на скрипке, ходил под парусом, рожал детей, отдал премию первой жене, изобрел холодильник. За Биэрдом не числилось ничего, кроме Сопряжения, вернее, его половины. Как потерпевший кораблекрушение, он уцепился за единственную доску и считал себя избранным. Как это произошло? Может быть, правда, что в комитете шли бурные споры о трех главных кандидатах, и в итоге он остановился на четвертом. Вне зависимости от того, как именно всплыла фамилия Биэрда, общее мнение склонялось к тому, что настала очередь британской физики, хотя в некоторых профессорских кое-кто ворчал, что комитет, придя к компромиссу, перепутал Майкла Биэрда с сэром Майклом Бердом, талантливым пианистом-любителем, который занимался нейтронной спектроскопией.

Если оставить в стороне эти кривотолки, каким блаженством были те месяцы неистовых вдохновенных расчетов и перепроверок в старом доме приходского священника среди меловых холмов на юге Англии под аккомпанемент жалоб его первой жены Мейзи и беспрерывные вопли неразличимых младенцев в комнате соседей. Какое чудо сосредоточенности. Так давно, так трудно вспомнить увлеченного человека, каким он когда-то был, и саму ткань тогдашнего существования. Иногда казалось Биэрду, что он всю жизнь выезжал на том, что было создано безвестным молодым человеком, физиком-теоретиком, гораздо более умным и преданным науке, чем он. Биэрд вынужден был признать факт – тот двадцатиоднолетний физик был гением. Но сам-то он где? Неужели он тот же Майкл Биэрд, чей доклад в 1972 году привел Ричарда Фейнмана в такой восторг, что знаменитый физик прервал заседание Сольвеевского конгресса? Неужели кто-то еще помнит тот «волшебный момент», кому-то есть до него дело? Что до тех вопивших близнецов, то в прошлом году у одного была свадьба, и Биэрд видел обоих: толстые парни под тридцать, один – зубной врач, другой – менеджер инвестиционного фонда, оба одинаково напыщенные. Сверстники Сопряжения.