Иэн Макьюэн - Солнечная

Ошибка его была в том, что он подождал лишние несколько секунд, как склонны делать люди его возраста, полагая, что может выйти еще. Ему надо было бы обернуться и послушать, что тогда крикнул Ян. Или он мог бы избежать неизбежного, если бы принял какое-нибудь другое приглашение – на Сейшелы, в Иоганнесбург, в Сан-Диего, или, как он с горечью думал потом, если бы изменение климата, резкое потепление севернее полярного круга действительно имело место, а не было вымыслом экологических активистов. Потому что, когда дело было сделано, обнаружилось, что пенис примерз к молнии комбинезона, примерз по всей своей длине, как только и может быть с плотью, прижавшейся к морозному металлу. Он потерял драгоценные секунды, потрясенно глядя на случившееся. Потом осторожно потянул и почувствовал страшную боль. А и без этого было уже больно от мороза.

Он продолжал стоять, расставив ноги, лицом к стене. Он не решался поступить, как поступил бы человек с прилипшей штукатуркой, – разом оторвать. Когда-то Биэрд прочел про американца, бродившего в горах: рука у него застряла под камнем, и он перепилил ее в локте перочинным ножом [9]. Биэрд был не таким убежденным человеком, и, в конце концов, у локтя, предплечья, кисти есть пара, в некотором роде они заменимы. Арктический ветер бился в ледяную стену и, отраженный, хлестал его дрожащее тело, а он с ужасом наблюдал, как его пенис все больше съеживается, все туже скрючивается вокруг застежки. Не только съеживается на глазах, но и становится белым. Белым не как бумага, а искрящимся, серебристым, как елочная игрушка.

Он был близок к панике, но не мог заставить себя позвать на помощь. Тем более трудно было не запаниковать, что голову стеснял шерстяной подшлемник и мотоциклетный шлем, и очки мешали видеть. Не зная, что еще сделать, Биэрд накрыл пенис согнутой ладонью – ладонью, холодной, как ледышка. Он ощущал вялость, даже сонливость – так, считается, и должно происходить с человеком из-за переохлаждения, – и мысли его замедлили ход. Ему представилось, как Джок Брейби с извиняющейся улыбкой зачитывает по телевизору некролог. Он поехал, чтобы своими глазами увидеть глобальное потепление . Вздор, конечно, не умрет он. Но теперь все – жизнь без пениса. Как же обрадуются его бывшие жены, особенно Патриция. Но он никому не скажет. Будет тихо жить со своей тайной, будет жить в монастыре, делать добрые дела, навещать бедных. И пока он стоял там, дрожа, ему впервые за взрослую жизнь пришло в голову: а нет ли промысла жизни, и существа вроде греческих богов не насмехаются ли над человеком, не мстят ли, не вершат ли над ним свой грубый суд?

Но рационалист в Майкле Биэрде не так-то легко сдавался. Есть проблема, и надо попытаться ее решить. В похоронном темпе он полез во внутренний карман куртки. После докторской диссертации он какое-то время занимался физикой низких температур, хотя даже еще школьником Жирняга Биэрд, рохля в играх, мастак в науках, основы знал. Чистый этиловый спирт замерзает при минус ста четырнадцати градусах, это всем известно. В сорокаградусном бренди объемное содержание спирта – сорок процентов, что дает температуру замерзания… минус сорок пять и шесть десятых. Фляжка наконец была у него в руке, крышка после недолгой борьбы свинтилась, он обильно полил себя напитком и через секунду был свободен.

Когда он прятал свой незадачливый член, тот был твердым, как лед, но уже не белым. Его жгло будто раскаленными иглами, и боль мешала одеться быстрее. Через десять минут, упакованный наконец, он повернулся и, спотыкаясь, побрел к своей машине; гид дожидался его.

– Прошу прощения. С природой не поспоришь.

Ян взял его за локоть.

– Вы в плохой форме, друг. Смотрите, потеряли ботинки с шеи. Мы поедем на моем мотоцикле. Ваш заберем потом.

Ян за руку подвел его к своему снегоходу – и тут-то произошло страшное. Подняв ногу, чтобы влезть на свое место позади Яна, он почувствовал и, казалось, даже услышал раздирающую боль в паху, треск и отделение, подобное родам или откалывающемуся леднику. Он вскрикнул: Ян обернулся, чтобы успокоить его.

– Остался только час, и все. Вы доедете.

Что-то холодное и твердое отвалилось от его паха, упало в штанину кальсон и застряло над коленной чашечкой. Он потрогал себя между ног – там ничего не было. Он потрогал колено и нащупал отвратительный предмет, сантиметров пять длиной, твердый, как кость. Он не ощущался – или больше не ощущался – как часть тела. Ян завел мотор, и они помчались с сумасшедшей скоростью по ледяным ухабам, твердым, как бетон, закладывая виражи перед почти вертикальными сугробами, словно отчаянные гонщики на велодроме. Почему он не дома, не в постели? Биэрд съежился, прячась от ветра за широкой спиной Яна. Жжение в паху распространялось, его член соскользнул, лежал теперь под коленным сгибом, и мчались они в неправильном направлении – на север, к полюсу, все дальше в пустыню, в морозную мглу, когда должны были бы гнать к освещенному кабинету скорой помощи в Лонгьире. Мороз, конечно, работает на него, он сохранит орган живым. Но микрохирургия? В Лонгьире с населением полторы тысячи человек? Биэрд подумал, что его стошнит, однако взялся обеими руками за пояс Яна, приник головой к его спине и задремал… Разбудил его внезапно смолкший мотор снегохода, и он увидел над собой темный корпус вмерзшего в лед корабля, где ему предстояло прожить неделю.

Оказалось, что Биэрд единственный ученый в группе сознательных художников. Весь мир со всеми его безрассудствами, одним из которых было разогревание планеты, лежал к югу от них, а юг, казалось, был со всех сторон. Вечером в кают-компании перед ужином координатор Барри Пикетт, добродушный, морщинистый человек, в одиночку переплывший на веслах Атлантику и после этого посвятивший жизнь записи природной музыки (шелеста листьев, грохота волн), обратился к участникам семинара «Восьмидесятая параллель».

– Мы общественный вид, – начал он с биологической завитушки, которые Биэрд недолюбливал, – и без некоторых базовых правил не можем сохраниться. А здесь, в этих условиях, они важны вдвойне. Первое касается гардероба.

Правило было простое. Под рулевой рубкой была тесная, плохо освещенная раздевалка. Каждый поднявшийся на борт должен снять и повесить там верхнюю одежду. Все мокрое, заснеженное, обледенелое ни под каким видом нельзя вносить в жилые помещения. Запрещенные предметы: шлемы, очки, перчатки, ботинки, мокрые носки, комбинезоны для снегоходов. Мокрые, заснеженные, обледенелые, они должны находиться в гардеробе. Кара за нарушение – смерть. Добродушные художники засмеялись; это были разумные люди, румяные, в толстых свитерах и темных рубашках. Биэрд, забившийся в угол с пятым бокалом ливийского vin de pays , одурманенный болеутоляющими и болью, органически враждебный коллективу, изобразил улыбку. Ему не нравилось быть членом группы, но и не хотелось, чтобы группа об этом знала. Были еще другие правила и хозяйственные детали, и внимание у него рассеивалось. Из-за Пикетта, из камбуза по ту сторону дубовой лакированной стенки доносился запах жареного мяса и чеснока, звяканье ложек о кастрюли и рычание международного повара, распекающего кого-то из подручных. Трудно не обращать внимания на кухню, когда на часах восемь двадцать, а ты давно ничего не ел. Есть или не есть по желанию – это была одна из свобод, которые Биэрд оставил на дурацком юге.