Иэн Макьюэн - Солнечная

В популярных терминах он поделился радостью недавнего открытия – не по одному электрону на каждый фотон, а по два, со временем же, возможно, даже по три! Она слушала с выражением, которое он так любил: кривая улыбочка и выпяченные губки, кажется едва сдерживающие взрыв смеха. Но все, о чем он говорил, не было даже отдаленно забавным. Она заслуживала большего. И тогда он начал ей рассказывать про свое приключение в поезде, а поскольку он переел и взопрел, то предложил снова перебраться на диван.

Когда он рассказывал эту историю в «Савое», он полагался непосредственно на свое восприятие эпизода. Теперь наличествовали три составляющие: событие, каким оно ему запомнилось, более свежее воспоминание о первой апробации на публике и желание рассказать послеобеденный анекдот, который ее развеселит, и расположит к нему, и на время прогонит с горизонта грозовую тучу их главной темы. Все, что он сейчас усиливал, или видоизменял, или добавлял, звучало правдоподобно и отчасти было правдой. Это был автоплагиат с заимствованием оборотов, пауз и драматургии, использованных им в рамках лекции. Он изобразил пассажира в поезде жутковатым амбалом, а себя – неотесанным болваном, импульсивным, жадным, заслуживающим упрека. До момента, когда пассажир спустил вниз его багаж, он старательно подчеркивал выдержку молодого человека на грани святости. С точным ощущением повествовательного жанра Биэрд утаивал любую деталь, которая могла предвосхитить и тем самым смазать момент истины, когда он, сунув руку в карман, обнаружил там нераспечатанный пакетик с чипсами.

Тактика сработала. В нужный момент Мелисса вскрикнула от изумления. Она взяла его голову обеими руками и затрясла со словами:

– Вот дурачок, вот простофиля! Ах, жаль, меня там не было! – Продолжая смеяться, она отпила глоток вина, все те же два пальца от донышка, и они поцеловались, и обнялись, и посмеялись вместе. Затем она отстранилась и сказала: – Ах ты, злодей! – А потом раздумчиво: – А он-то, бедолага!

Наконец, придя в себя, она придвинулась к нему поближе и сказала:

– А ты знаешь, нечто подобное случилось с нашим Иваном. Помнишь Ивана в магазине?

История про Ивана его не интересовала. Он встал не без труда, отвесил легкий поклон, сопроводив его преувеличенным рыцарским жестом, и повел ее в спальню, где, не говоря ни слова, раздел. Ей нравилось такое начало: она голая, а он одет. Хотя он был не сведущ в таких вопросах, однако не сомневался, что в старину она бы считалась идеалом женской красоты, образцом нежных форм. Узкая в плечах, широкая в бедрах, тяжелые груди, две ямочки у основания позвоночника над увесистыми ягодицами. Эти ямочки он первым делом и поцеловал. Он сидел на краю постели, а она его оседлала и обняла за шею. Она тыкалась носом и целовала его в лоб, он покрывал поцелуями ее грудь. Но эту красоту нельзя было назвать невесомой. Боль в его сомнительном колене разгоралась не на шутку, он подумал, еще минута, и связки оторвутся от кости. Но она заговорила о своей любви, зашептала о том, как она его любит, и пришлось крепиться.

В конце концов, со стоном, который можно было принять за страсть, он опустил ее навзничь на постель и откинул покрывало. В спальне, на его вкус, было прохладновато. С отработанной скоростью избавившись от одежды, он лег рядом и принялся ее ласкать манером, который кое-кто из его женщин находил излишне гинекологическим. Во время их встреч Мелисса обычно не откладывала дело в долгий ящик, но сейчас, взяв в кольцо его член и стимулируя замедленными движениями, что доставляло ему неизъяснимое наслаждение, она хотела поговорить. Сосредоточенный на собственных ласках и поцелуях, а также на захлестывающей волне возбуждения от ее манипуляций, он поначалу не обращал внимания. Отдельные слова обтекали его, яркие и случайные, как коралловые рыбы, проплывающие мимо дайвера. Затем он включил внимание и понял, что она ведет речь о своей беременности. Почему она заговорила об этом сейчас? Впрочем, о чем еще ей говорить? Для нее это была все та же тема. Секс, дети, груди, любовь – из поколения в поколение, одна непрерывная золотая нить. Не веревка, чтобы повязать его по рукам и ногам или чтобы он мог повеситься на ближайшей перекладине именно тогда, когда его жизнь в своей последней активной фазе наполнилась смыслом и ощущением высокого предназначения, как ему казалось. Но он подавил нетерпение, открыл глаза и, уставившись в потолок, обратился в слух.

– …как полюбить человека, которого ты еще не встретил. Нет, тоже не то. Мы встретились, мы всегда знали друг друга, с самого начала. Майкл, я и не думала, что так бывает, что это произойдет так рано. Это уже происходит, я уже люблю ее или его, это крошечное существо, явившееся к нам из ниоткуда, свернувшееся во мне калачиком, в полной темноте, растущее не по дням, а по часам, готовящееся к встрече с нами. Иногда я люблю его так сильно, что мне больно в груди. Я так отчаянно люблю, что не могу сдержать громкие вздохи. Я скажу глупость, но разве не странно, что один человек выходит из другого, как матрешка? Так странно и так обыденно. Какое счастье. Я сама не знаю, что несу. Я люблю тебя, я люблю эту кроху во мне и надеюсь, ты тоже ее полюбишь, я верю, Майкл, что ты ее полюбишь, скажи, что ты полюбишь этого ребенка…

Она притянула его к себе, и он вошел в нее. А она, жалобно, все повторяла «скажи, что полюбишь, ну скажи», и когда дальше молчать было уже неприлично, он сказал «да» и поцеловал ее, подумав при этом, что, может, он и не лжет, будущее в тумане, почему бы не вообразить, что он по-своему полюбит этого ребенка, если тот вообще появится на свет, и что бы он сейчас ни говорил, время и события сто раз перемешаются, а любовный акт – это замкнутый чарующий мир со своим языком и своими законами, со своей собственной правдой.

Мелисса отдавалась с легкостью, она была шумной и щедрой любовницей из тех, кто впивается ногтями тебе в спину, что ему нравилось, но не сегодня. В процессе спаривания и смены поз ее шелковистая кожа делалась скользкой, а крики в его левое ухо все более громкими, он же, будучи озабочен и рассеян, никак не мог полностью отдаться. Зря она ему напомнила про свою беременность. Время шло, уже потерян счет минутам, и вот приблизился момент, когда согласно сексуальному этикету он должен был подстроиться, войти в резонанс с ее обвальным спуском с горы, под пронзительные выкрики, навстречу оргазму, а он понимал, что не готов и может не успеть. И в эти решающие мгновения он мысленно вошел в хорошо знакомый пустой театр, сел в партере и вызвал на сцену кое-кого из своих женщин, которые промелькнули перед ним в невероятном калейдоскопе – в экспериментальных позах и разных сочетаниях, но чудесным образом с его участием. Он пригласил и тут же отпустил девушку из Милана, за ней иранскую биофизичку, за ней Патрицию, проверенную актрису на замену. И в конце концов остановил свой выбор на сухорукой таможеннице. Он заставил ее выйти из-за стойки, и вот он уже наяривал ее, прижав к рабочему столу, на глазах у сотни скучающих пассажиров с паспортами наготове. Для Биэрда публичный секс среди равнодушно взирающих зевак являлся ни с чем не сравнимой фантазией, и ведь сработало. Он успел кончить.