Иэн Макьюэн - Солнечная

Когда он после эскапады на стороне вернулся в постель к Мелиссе, она обцеловывала его лицо со словами:

– Ты мое сокровище. Спасибо тебе. Я люблю тебя. Майкл, я люблю тебя. Ты мой единственный мужчина.

Он решил, что это полицейский вертолет, зависший неподалеку над самыми крышами, нарушил его сон, но пока он приходил в себя, машина ушла на север, и стало ясно, что это соседский горластый пес. Его рука запуталась в волосах Мелиссы, ее правая нога лежала на его бедре. Он тихо высвободился и немного полежал, пока она что-то недовольно бормотала во сне. Когда она успокоилась, он вылез из-под одеяла. Найти слабо освещенную ванную было делом не трудным, и он нагишом быстро туда направился.

Черный сланцевый пол всю ночь прогревался, приятно по такому ступать побелевшими холодными подошвами. Пусть планета летит в тартарары. Вспомнив про всякие зеркала – одно из них закрывало всю стену, – он на всякий случай притушил ночное освещение, перед тем как попить воды из-под крана в умывальнике. Помочившись, он опустил деревянное сиденье, а за ним и крышку унитаза. Прежде чем сесть, он влез в красный халат, подаренный ему на Рождество три года назад, и завязал поясок.

Порой оргазм вызывал у него бессонницу. В гостиной ему, наверно, было бы удобнее, но пойти туда значило сделать шаг навстречу неизбежному бодрствованию, завтрашнему дню, очередной странице своего существования. Чувствовал он себя скверно. Хотелось забыться, и ванная была временным прибежищем, предбанником сна. Он сам не понимал, отчего его так развезло. Он мысленно подвел итог вчерашним возлияниям – вроде его обычная норма – и начал было давать привычные зароки, но тут же махнул рукой, прекрасно зная, что он в утреннем исполнении и он же в залитом солнцем салоне самолета рейсом из Берлина, в удобном кресле, со стаканом джина и тоника в руке, – это два разных человека. А кстати, что он читал в самолете? Ну что может читать здравомыслящий мужчина? Подряд три доклада. Первый: черновой прогноз от инсайдеров нефтяной индустрии, рассчитавших, что пик нефтедобычи будет достигнут через пять – восемь лет. Совсем мало времени на то, чтобы кардинально развернуть ситуацию. Второй, тоже черновой прогноз, обещающий появиться осенью: четверть млекопитающих на планете находятся под угрозой, Великое Вымирание набирает ход. Третий: научное исследование на основе данных о таянии арктических льдов, предсказывающее, что льды исчезнут к 2045 году.

Расстраивало ли его чтение этой апокалипсической писанины? Отнюдь. Сразу видно, серьезный человек с озабоченным лицом, получающий удовлетворение от работы и даже не думающий о предстоящем ланче, вот он помечает важные пассажи или свое несогласие карандашными подчеркиваниями, стрелочками и загогулинами, а слева в иллюминаторе, как в овальной рамке, заключена лазурная тропосфера, а в десяти километрах под ним раскинулась безлесная северогерманская равнина, отутюженная столетиями кровавых сражений и переходящая в голландскую с ее мондриановскими полями. Стоявшее высоко над облаками южное солнце своим потоком фотонов освещало и освящало его труды. Как после этого завязать с джином?

Зато сейчас, в четыре утра, на деревянно-фарфоровом пьедестале, согнувшись пополам, как блейковский Ньютон над пальцами ног, он знал, что от усталости не сможет заснуть. Плюс алкогольная добавка к бессоннице – и вот он, иссушенный, выжатый как лимон. В полумраке перетопленной ванной перед ним сгустились в один клубок привычные заботы. Вовсе даже не абстрактные, а вполне осязаемые: избыточный вес и, кажется, сердечная аритмия, головокружение при вставании, боль в коленях, почки, грудная клетка, удушающая тяжесть, наваливавшаяся на него то и дело, красноватое пятно на тыльной стороне ладони, несколько месяцев назад сделавшееся пурпурным, звон в ушах, эти вроде бы эфемерные, постоянно накатывающие звуки и такое же постоянное покалывание в левой руке. Эти симптомы воспринимались им как преступления. Надо пойти к врачу и исповедоваться во всех грехах. Но он боялся смертного приговора.

Плюс запущенная квартирка в цокольном этаже на Дорсет-cквер, кричащая ему возмущенно, как брошенный друг: когда ты вернешься ? Еще на него морально давят горы нераспечатанных писем. В том числе от отца Тома Олдоса, желающего с ним увидеться и повспоминать о сыне. Ну что он, Биэрд, должен делать? Не самое подходящее время, чтобы подставлять плечо несчастному старику, вот уже пять лет оплакивающему потерю. Дальше. Неопределенность с проектом. Откроют ли венчурные капиталисты из Силиконовой долины свои сердца и кошельки? Не передумает ли Джон Хедли-третий, ранчер из Нью-Мексико, прежде чем его уполномоченный представитель и Биэрд поставят свои подписи под документом завтра в американском посольстве? Сможет ли он производить более дешевые газы из воды, и где гарантия, что они не вступят в реакцию? Обязательно ли катализатор должен быть окислом? Если всерьез углубиться в эту проблему, то вечная бессонница ему обеспечена. Уж лучше думать о Мелиссиной новости. Мог ли он предугадать, что она попытается объехать его на кривой? Три часа сна вселили в него определенную уверенность, что с ее беременностью не все так безнадежно. Где-то глубоко в нем сидела мысль, что такой развязки допустить нельзя, никакого ребенка, он не позволит, пусть этот гомункулус обитает исключительно в эмпиреях чистой фантазии. Он ее, конечно, переубедит. Ей небезразлично, что́ он о ней думает. И она любит его сильнее, чем он ее, вот мощный ресурс воздействия.

В такие минуты он вспоминал Тома Олдоса. Долговязый, ширококостный, крупнозубый Олдос с роящимися в голове идеями, порой очень даже неглупыми. Бедняга Том, давно всеми забытый. Он, Биэрд, даже испытывал отдаленное чувство вины. Он должен был прибить к полу пятисантиметровыми гвоздями этот дурацкий семейный ковер Патриции. Выступить против натирания паркета. Против этого уродливого стеклянного столика, но не из эстетических соображений, а из соображений безопасности. И хотя не его вина в том, что Олдос оказался в его доме, – какого черта! – этот тип остался бы в живых, если бы Биэрд сразу вышвырнул негодяя на улицу, безжалостно, прямо на холод, в домашнем халате, в его, Биэрда, домашнем халате, и пусть бы в таком виде добирался до дома своего дяди.

Но, думал Биэрд, ему не следует слишком уж себя винить. Ведь не кто иной, как он, поддерживал пламя в этом молодом человеке. Четыре года назад, в арендованной полуподвальной квартирке, которой он теперь так безответственно владел, вытянувшись на вонючем диване, по сей день стоящем на том же месте и пахнущем ничуть не лучше, именно он, а не кто-нибудь, разглядел в работе Тома настоящие перлы, выросшие, между прочим, на идеях Биэрда, точно так же, как его собственные выросли на эйнштейновских. И с тех пор он трудится в поте лица, не покладая рук. Он оформил патенты и организовал консорциум, он продвинул лабораторные исследования и привлек венчурный капитал, и когда все сложится, мир станет лучше. А все, что Биэрд требует взамен, это полного и безоговорочного признания его авторства. Право первородства, оригинальность – разве для мертвых это не пустые звуки? В таком большом деле, не терпящем отлагательств, детали и фамилии отходят на второй план. Суть сделанных Олдосом открытий останется в веках – в том единственном смысле, о котором стоит говорить.