Михаил Барановский - Форточка с видом на одиночество (сборник)

Я часто думаю о Боге. Например, когда лечу в самолете – всегда о нем думаю. Я думаю о нем хорошо. Особенно когда самолет попадает в зону атмосферного фронта, в зону турбулентности и его начинает трясти. Я надеюсь на Бога больше, чем на пилота – лауреата Всероссийского конкурса «Крылья России». Надеюсь на него больше, чем на двигатели, произведенные на орденоносном авиамоторном заводе. Или когда в поликлинике сдаю какие-нибудь анализы: кровь или мочу по Нечипоренко. Когда я беспокоюсь о своем сыне или родителях. Даже когда замышляю написать роман. Кажется, я гораздо чаще думаю о Боге, чем он обо мне. Это и понятно: Бог один, а нас много. Он о нас знает все, а мы о нем – практически ничего. Наверное, ему так удобнее, чтобы мы о нем почти ничего не знали.

А может, нам достаточно только веры в то, что он есть. Может, где-нибудь, в какой-нибудь другой галактике есть другой Бог. Бог другой галактики – не местный. И какие-нибудь зеленые человечки знают про него все-все. Может, они вследствие этого более счастливы. Может, их Бог чаше выходит в социум, чаще тусуется, а не живет анахоретом, как наш. Как я. Тогда получается, что зеленые человечки не верят в Бога. Они просто знают, что он есть.

Я долго жил один. Без женщины. Без Бога. Совсем один. Летом еще ничего, когда один. А зимой…

Я выходил на улицу и растворялся в толпе секссимволов.

Старожилы не могли припомнить таких холодов. (Старожилы – это люди, которые никогда ничего не могут припомнить.)

Мороз и солнце. День чудесный. Шел слепой снег. Навстречу мне брел человек средних лет со следами потертости о тротуар и шершавость жизни. В одной руке он держал початую бутылку водки, в другой – надкушенное мороженое. Хорошо. Празднично. Бесшабашно. Мне так никогда не удавалось.

Женщины с розовыми от мороза лицами шли мне навстречу, но не для встречи. Ах, не для встречи! Ни для секса в жарких смятых простынях с обжигающим дыханием страсти. И даже не для милой прогулки вдоль замерзшей реки, где дети играют в хоккей. Собаки трусили мне навстречу, но не виляли приветственно хвостами, не тыкались мордами в сосульках в мою пока еще теплую руку.

Все они: мужчины, женщины, звери, улицы, машины, счастье, любовь, небесные светила, жизнь моя гребаная двигались мне навстречу лишь для того, чтобы разминуться со мной и оставить меня.

Нищий копался в мусорном баке. Выудил оттуда упаковку каких-то лекарств. В то время, когда я проходил мимо, он обернулся:

– От чего эти таблетки, не знаете?

«Что с тобой происходит? – спрашивал я себя. – Может быть, просто сходишь с ума? Тихо, незаметно для окружающих. Соскальзываешь по гололедице в канун Нового года, в какое-то новое сумасшествие?» Вокруг переливались гирлянды, распивалась водочка, искрился, похрустывая крепким соленым огурцом, новогодний снежок. А ты подтаиваешь. Нехорошо. Но объяснимо. Один в чужом городе. Сбежал из привычного социума, от родных, от друзей, от подруг. Чтобы тихо сойти с ума в чужом городе. Это так романтично и даже высокохудожественно.

Одномерное отражение в зеркале – это все, что могло подтвердить реальность твоего существования. Никто не провожал меня, когда я шел на работу, никто не смотрел мне в спину, когда я выходил из квартиры. И страшная мысль: а вдруг у меня нет спины?

Темный подвальный кабак. Саксофон казался буйным. Он кряхтел, выкручиваясь и извиваясь. Пытался вылезти из смирительной рубашки. Не выходило. Тогда он принялся биться в истерике, срываясь в плач, в какие-то судорожные конвульсии. И барабаны подняли страшный шум и тоже бились в падучей. И только контрабас в углу тихо бубнил себе что-то под нос и загадочно хмыкал.

Накурено. Слезились глаза. Чувствовал себя заблудившимся ребенком. Чувствовал себя стариком.

Дома на кухонном столике остались таблетки от бессонницы. В шкафчике над печкой пузырек корвалола. Под кроватью пачка нераспечатанных, покрытых пылью презервативов. Срочно нужна горячая женщина на зиму!

На лице – трехдневная небритость. В руках – мелкая дрожь.

Вспоминал, как сидел в парикмахерской. Уткнувшись взглядом в кучки разбросанных по полу собственных волос. Думал о старости. Ощущение такое, что стригут миттельшнауцера.

Совесть скулила, как собака с того света, которую не погладил однажды, когда пожалел испачкать руки.

Курил. Дым обжигал глаз, лопнул кровеносный сосуд, хрусталик зрачка блестел от влаги, а все вокруг мутнело и расплывалось, как будто смотришь сквозь стекло, залитое дождем. Как будто играют джаз.

Кто, думал, придет на мои похороны? Вспоминал их лица, загибал пальцы. Не хотел, чтобы там был мой сын. Он говорит: «Похороны – это когда людей сажают в землю, и они там выздоравливают».

В руке подрагивала сигарета. Занемевшие яйца заставили сменить позу. Колено ударилось о днище стола, вздрогнула рюмка и пепельница. Коньяк еще плескался, оставляя масляный след на боках рюмки. Яйца оттаяли и сделались незаметными, как у трупа.

Моя квартира – в центре города.

В центре квартиры – огромный диван.

В центре дивана – я.

В форточке – кусок звездного неба, часть Вселенной, фрагмент бесконечности.

И тут меня посетила простая и ясная мысль, что мы одни во Вселенной без начала и конца.

И что Бога тоже нет.

И все мы, как доверчивые малыши из детского сада, которые ждут, что за ними придут родители.

А никто не явится из этого безвоздушного пространства, из этой бездонной пустоты.

И нам некому будет броситься на шею.

Никто не заберет нас отсюда.

Я слышал долгое эхо молчания в однокомнатной квартире.

Форточка с видом на бесконечность.

Форточка с видом на одиночество.

Форточка с видом на бесконечное одиночество.

Ужин на одного.

Диван на одного.

Никто не придет.

Хорошо, что сейчас лето. Плохо, что я сижу в Москве, а не поехал куда-нибудь к морю. Но все равно хорошо, потому что лето. В прошлом году, летом, я был на Кипре.

Я не ездил в отпуск больше четырех лет. Я хотел отдохнуть за все эти годы. Законсервировать себя ощущением отдыха, как сохраняют в вакууме пакеты с молотым кофе.

И вот я лежал на пляже кипрского города Лимассол, ловил кончиками век радугу солнечного спектра, растекался по лежаку подтаявшей на солнце медузой. Надо мной пронзительно голубое, как глаза младенца, небо. В ушах у меня наушники от плеера. Я слушал джаз.

Этот плеер я купил в Москве. Зашел в магазин, выбрал, подхожу к продавцу. Тот спрашивает:

– Вы в армии служили?

Я решил, что он меня перепутал с каким-нибудь своим бывшим сослуживцем.

– Нет, – говорю.

– А военный билет у вас есть?