Михаил Барановский - Форточка с видом на одиночество

В детстве я часто с интересом наблюдал подобные картины.

Случалось, что какой-нибудь старик или старуха из нашего двора умирали. И тогда гроб с телом выносили вот так же из подъезда и выставляли на всеобщее обозрение. Играл духовой оркестр. Мама всегда говорила: «Закройте окно. Не могу слушать эти звуки!»

А мне особенно нравилось, как толстый дядька с огромным барабаном на животе бил по натянутой коже здоровенной колотушкой. Покойник утопал в цветах, из которых, как правило, торчал какой-нибудь желтый крючковатый нос. И я пытался опознать по этому носу соседа или соседку. Мне представлялось непростым делом обнаружить в трупе сходство с некогда живым человеком. Потом приезжал катафалк и увозил гроб с мертвецом на кладбище. Музыканты чехлили инструменты и уходили. Соседи разбредались по квартирам. И только цветы, разбросанные у подъезда, еще какое-то время напоминали о чьей-то смерти.

По жизнеутверждающей мысли моего сына, «похороны – это когда людей сажают в землю, и они там выздоравливают».

Вечером я пошел в ресторан на свадьбу к мало знакомым мне молодоженам. И меня заставили сказать тост.

Я сообщил, что был сегодня уже на похоронах и вот теперь на свадьбе. Такой насыщенный выдался день. И что второе событие мне нравится больше. Я пожелал им, чтобы дорога, по которой они с сегодняшнего дня пойдут, рука об руку, была им пухом.

И еще, чтобы они были трижды счастливы.

Все запрокинули головы и влили в себя граммов по тридцать водки, не чокаясь.

Невеста была, как смерть – вся в белом.

Громко звучала плохая музыка.

Рядом со мной за свадебным столом сидела женщина лет тридцати пяти.

– Почему вы все время молчите? – обратилась она ко мне. – Совсем меня не развлекаете!

– Я вообще мурло, – ответил я.

– Кто? – не расслышала она.

– Мурло! Нудло! – прокричал я ей в барабанную перепонку.

– Мудло?

– Не мудло, а нудло!

– А-а… Нудло лучше.

Когда я предложил положить ей черной икры, она вдруг оживилась и сказала, указывая вилкой в свою тарелку:

– Какая мрачная ирония – черная икра и осетрина воссоединились…

– Как вас зовут? – тут же поинтересовался я.

– Маша.

– Маша, давайте оставим молодоженов?

Она сказала, что хочет дождаться демонстрации окровавленных простыней.

– Невеста уже третий раз выходит замуж, – напомнил я.

– Судя по всему, вы со стороны жениха?

– Я независимый эксперт.

– Это правильно. Независимость – это хорошо. Выпьем за это!

И мы выпили за независимость. Потом за толерантность. Потом за взаимопонимание. Потом за любовь. Потом мы ушли ко мне.

Я слышал, как дворники скребли лопатами за окном – выпал первый снег. Пришла сороковая зима моей жизни. По телевизору сообщили, что лет через шесть солнце может взорваться, нагревшись до критической температуры. Неужели я стану свидетелем конца света? Неужели солнце действительно лопнет, как электрическая лампочка, и мир погрузится в вечную тьму и бесконечную зиму?

Я засыпал, съежившись под тонким покрывалом. И вдруг почувствовал, как кто-то укрыл меня пледом. Еле заметно, беззвучно. Мне сразу стало тепло и уютно.

Многие годы никто не укрывал меня.

Пройдя сквозь одиночество, обиды и разочарования, я привык во всем полагаться только на себя. Я уже давно не жду какого-то особого внимания к собственной персоне, не говоря уже о заботе. Возможно, я лишь чуть-чуть надеюсь на то и другое.

Когда я жил с родителями, мама укрывала меня пледом. Не помню, укрывала ли меня жена. Мне кажется, многие даже не задумываются над тем, как это важно, – знать, что если ты вдруг замерзнешь в неудобной какой-нибудь позе, заснув перед телевизором, то тебя не оставят околевать, как бродячего пса на едва теплой крышке канализационного люка. Что чьи-то заботливые руки накроют пледом эти скованные сном сто семьдесят беззащитных сантиметров, эти шестьдесят пять килограммов пока еще живого веса.

Мне сорок лет. С точки зрения калькулятора это 14 400 дней.

А часов? А минут? Так жизнь превращается в пыль.

Я всегда не любил математику и калькуляторы.

За все это время мне так и не удалось отрастить нормальную бороду, найти нормальную работу, создать нормальную семью, завести нормальную женщину. У меня нет ничего. Даже положения в обществе. Даже делового костюма. Даже распорядка дня. Я живу, как попало.

Как люди находят себе женщин, которые хотя бы не выводят их из себя? Я искал в разных городах и странах. С одинаковым результатом. Всегда меня что-нибудь раздражало.

Меня раздражали:

манеры есть и одеваться

прически

интонации

мимика и жесты

фрагменты тел

вкусы

запахи

музыка, которую они предпочитали слушать

характеры

рост

взгляды на жизнь

сухость влагалища

влажность влагалища…

Однажды мы гуляли с Вадиком Соломоновым по ночному Ратингену. Только что прошел дождь. И все было, как в сказке. Брусчатка блестела под ногами. Листья сверкали над нашими головами. Тусклые фонари освещали какой-то древний замок. Круглая луна болталась в пруду. Крякали лягушки, зеленые даже в темноте. Какие-то неизвестные мне птицы что-то чирикали по-немецки.

Я рассказывал Вадику об одной девушке, с которой познакомился.

И всем была девушка хороша, только вот задница у нее очень полная. Сама девушка определила свою фигуру, как гитарообразную. Мне же представлялось, что сходства больше все же с каким-нибудь контрабасом или виолончелью.

На что Вадик ответил:

– Брось, ты уже через месяц перестал бы обращать внимание на ее задницу.

– Нет, – сказал я, – я себя знаю. Через месяц я уже ничего не смогу замечать, кроме этой задницы. На ней свет сойдется клином. Она затмит собой солнце, которое и без того вот-вот взорвется.

А ведь если посмотреть на отражение в зеркале, что я там увижу? Аполлона Бельведерского? Так нет же.

Такая выходит неадекватность. А что с ней делать? Может, обратиться к психотерапевту?

Помню, как-то одна Маша шептала, лежа на моем плече:

– У тебя лицо такое… Все в нем правильно. Ничего не раздражает. На другие лица смотришь – что-то в них не устраивает. Хочется переделать нос или уши.

Я смотрел в потолок и следил за тем, как вздымалась паутинка на люстре.

– Я все время думаю о тебе, – шептала она. – Волнуюсь. Как ты там? Что ты ел? Может быть, ты жарил чебуреки. А что, если они подгорели, а у тебя язва? Или, думаю, не обидел ли тебя кто-нибудь? Ты же такой беззащитный. Ты мне веришь? – на всякий случай спросила она.

– Нет, – на всякий случай ответил я.

Когда на улице поздняя осень или ранняя зима. Когда еще не начался отопительный сезон. Когда голые деревья стоят, словно перевернутые вверх корнями. Когда за окном холодная бесцветная зыбь и небо в окне висит мокрой простынёй. Я люблю зарыться в теплое одеяло, обложиться каким-нибудь печеньем – сухарями – шоколадом, большой чашкой чая, сигаретами, включить телевизор и не идти на работу, и так сидеть целый день. И время незаметно проползает по-пластунски, на брюхе где-то под диваном. И уже стемнело, и люди возвращаются с работы. Спешат в метро, на автобусы, чтобы быстрее проскочить сквозь новые холода, сквозь зябкий ветер. Вжимают головы в плечи, стараясь укрыться от первого снега или последнего дождя. А я в тепле, зарывшись в одеяло, смотрю телевизор или читаю книжку.