Мария Метлицкая - Машкино счастье (сборник)

«Господи, ну чего ему надо? Я его совсем не понимаю!» И под прицелом любопытных и внимательных глаз никак не могу собрать волю в кулак и объяснить дяде, где находится ресепшен, или справочное бюро, как говорили тогда, где полно квалифицированных англоговорящих людей, которые дали бы ответы на все его вопросы. А то привязался к девочке какой-то полудебильной! Хотя разве у него вопросы? Что-то рассказывает, улыбается. Теперь вот что-то вопрошает.

Господи! За что мне все это? Мне, далеко не самой робкой, а вот ведь закомплексованный совок – как есть, никуда от него не денешься. Бородач подвинулся ко мне совсем уж интимно и начал называть какие-то цифры. Да... Девочка-то была когда-то совсем неглупая, а вот беременность, тяжелые роды и грудное вскармливание свое дело сделали. Ну спасибо, хоть не обидел. Сто долларов предлагаешь? Нет, немало, совсем немало, даже много. Чересчур даже. На уровне цена, только как бы тебе объяснить, что я здесь по другому поводу? И только я собралась резко встать и оскорбиться, как увидела его расширенные от ужаса глаза и откляченный подбородок. Он смотрел на меня, но не на лицо, а ниже, на грудь, в общем. Господи, ну а там-то он чего не видел?

Я опускаю глаза и вижу причину его, мягко говоря, удивления: на черном трикотажном платье медленно, но верно равномерно расплываются два огромных молочных пятна. Да не просто пятна, а через пару минут уже можно будет подставлять тару. Бармен! Элегантный конусообразный бокальчик под мартини подойдет! Мне стало смешно. Решил сластолюбец девочку снять и выбрал загадочную с синяками под глазами, видно, очень порочная девочка. А девочка не загадочная, а озабоченная, а синяки под глазами – от бесконечных бессонных ночей. А тут такое! Вот уж он расскажет на своей сытой родине, что кормящие матери на панель выходят. Вот страна! Вот довели! (Потом мы увидим, что вправду до этого доведут, но это будет спустя лет двадцать.) Мне стало жутковато под прицелом глаз: ни прикрыться, ни укрыться! Вот тебе и выход в свет, вот и погуляли! И все мое упрямство! Ребенку дозвониться! А ребенок-то спит и в звонках твоих не нуждается.

Теперь уже дядька этот «засорькал» беспрестанно, начал пятиться задом и исчез. А я осталась на том же дурацком диване в дурацком мокром платье и в дурацком же положении. Публика уже потеряла ко мне интерес, все занялись своими делами. Тут появился мой муж и начал на меня нервно покрикивать:

– Ну где ты ходишь?

– Я сижу, между прочим, ходишь ты. – В логике мне всегда было отказать трудно.

– Все ждут тебя, цацу, идем, все уже в ресторане, все хотят есть и ждут только тебя!

О Господи! Я всегда должна была чувствовать себя виноватой.

– Не могу, – прошелестела я, – мне нужно домой.

– Что-то с ребенком? – встревожился муж. Отец, надо сказать, он всегда был прекрасный.

– Нет, со мной. Неприятность. Вот. – Я показала ему взглядом вниз.

– Всегда с тобой так. А подумать заранее? А предусмотреть? – шипел он.

– Эй! – услышали мы хрипловатый голос. – Ты сначала поболтайся девять месяцев с брюхом, да при этом жрать тебе подай, постирай, да еще ночью такую позу прими, чтобы и тебе, козлу, хорошо было, и ребеночку не навредить. А потом выроди, выкорми, попробуй денек-другой, а потом поори, если силы останутся!

Незнакомка презрительно отвернулась от моего обалдевшего и притихшего мужа и, обращаясь ко мне, протянула шарф – черно-белый, тонкий, шелковый:

– Возьми, прикройся и иди, иди, девочка, гуляй!

Я растерянно смотрела на нее. Запомнила только черные блестящие волосы с челкой по брови и красные яркие губы. Больше косметики на ней не было. Она уже отходила к своему столику, чуть-чуть пошатываясь на тонких каблуках.

– Спасибо! – выкрикнула я ей уже в спину. – Большое спасибо!

Не оборачиваясь, она махнула рукой, дескать, не за что.

Муж резко взял меня за руку и потащил куда-то:

– Зачем взяла? У кого? Совсем с ума сошла!

– А что мне было делать? – как всегда, оправдывалась я.

– Сама виновата! – шипел муж – уже тогда мы переставали понимать друг друга.

В скромном зальчике с довольно застиранными по-советски белыми скатертями был накрыт бедноватый фуршет – много водки и шампанского, бутерброды с рыбой, ветчиной, колбасой. Ужасно захотелось домой, к бабушкиным куриным котлетам и жаренной в сухарях цветной капусте. И тут я поняла, как ужасно соскучилась по сыну. К горлу подкатил комок. Первый раз я рассталась с ним так надолго.

Легкий шелковый черно-белый шарф с японскими (или китайскими?) иероглифами чудным образом скрыл мою неприятность.

Вообще, по-моему, уже всем хотелось поскорее разойтись. Всем, кроме жены главного дяди – красавицы казачки. Напилась она минут за десять, видимо, на старые дрожжи, и внятно сказала, глядя на мужа:

– Ненавижу! Как же я тебя ненавижу! Все слышали?

И обвела тяжелым взглядом нашу такую, в общем, малознакомую компанию.

Все повздыхали, стали суетливо собираться, пряча глаза, и благодарить за прием. Потом мы двинулись к выходу.

– Какой милый шарфик, – отметила мама, прогарцевав мимо меня.

В холле у барной стойки нашей невольной знакомой уже не было. Да и подружек ее – тоже.

– Что будем делать? – угрожающе спросил муж.

– Отдадим бармену, – предложила я.

– Ничего не знаю, – отказался он. – Вы гости N? Вот ему все и объясните.

Объяснять почему-то не хотелось. На улице была чудная теплая ночь. Дома спал лучший в мире сын. Со сковородки мы съели холодные котлеты, и не было ничего вкуснее.

С мужем мы прожили еще десяток лет и все же разошлись. Причин тому было много.

А шарфик? Он есть у меня до сих пор. И до сих пор он цел и невредим. А что будет шарфику черно-белого цвета с крупными иероглифами? Ничего. Кстати, спустя годы, когда мы о чем-то услышали и что-то узнали, я прочла на его бирочке известное имя. И подумала, что шарфик-то не из дешевых. В общем, добрая была женщина. А когда (нечасто) я надевала его под черную куртку, то почему-то думала о той молодой женщине с блестящими черными волосами. Как сложилась ее судьба? А вдруг она вышла замуж за богатого скандинава или немца и живет себе в спокойной стране, в хорошем, крепком доме с бассейном и прислугой? Ну, дай-то Бог! Хорошему человеку ничего не жалко.

Адусины наряды обсуждали все и всегда. Реже – с завистью, часто – скептически, а в основном – с неодобрением и усмешкой. Еще бы! Все эти пышные воланы, сборки, фалды и ярусы, бесконечные кружева и рюши, ленты и тесьма, буфы и вышивка, панбархат, шелк, крепдешин и тафта – все струилось, переливалось и ложилось мягкой волной или ниспадало тяжелыми складками.

Совсем рано, в юности, придирчиво разглядывая в зеркале свои первые мелкие прыщики, недовольно трогая нос, подтягивая веки и поднимая брови, Адуся поняла: нехороша. Этот диагноз она поставила уверенно, не сомневаясь и не давая себе, как водится, никаких поблажек. Сухая констатация факта. Была, правда, еще слабая надежда на то, что буйный и внезапный пубертат все же осторожно и милостиво отступит, но годам к семнадцати и она прошла. К семнадцати годам, если тому суждено, девица определенно расцветает. Не вышло. Теперь оставалось либо смириться и жить с этим – навсегда, либо пытаться что-то изменить. Адуся выбрала второе.