Эмилия Прыткина - Свадебный переполох

Услышав родную речь, Арусяк чуть не взвизгнула от радости.

– Ви з Харкова? – обрадовалась Арусяк, готовая расцеловать всю делегацию.

– Та ні, ми зі Львова, а що? – Мужчина покрутил длинный белый ус.

– А я з Харкова, – вздохнула Арусяк.

– А тут що робиш?

– Працюю, в гості приïхала, тітці помагаю. – Сердце Арусяк забилось сильнее, чем в тот день, когда Хамест поила ее кофе.

– А як там у нас? – поинтересовалась Арусяк и с надеждой посмотрела на мужчину.

– Та як, усе гаразд. Чи давно з батьківщини?

– Ох, давно, сумую. – Арусяк вздохнула и опустила голову.

– То повертайся, – улыбнулся мужчина и показал на картину, изображавшую хаос, царящий в голове Офелии. – А що то означаe?

– Хаос, – ответила Арусяк и посмотрела на тетку. Та, разочарованная и злая, сидела на стуле, понимая, что туристам с Украины «Арарат» за пятьдесят баксов не всучишь.

– Лепська річ, чи взяти? Назаре, та ходи ж хутко, хай тобі трясця! – топнул ногой мужчина.

Через минуту прискакал худенький мужичонка с жидкими волосами и выпученными зелеными глазами. В руке он сжимал хачкар. Минут пять Назар и усатый изучали картину: то отходили дальше, то подходили ближе, смотрели с левого боку, потом с правого, потом Назар взял картину в руки и отошел на несколько шагов.

– Та ні, туди давай, ні, праворуч, кажу тобі, ні, ось так, гаразд! – командовал мужик в кепке.

Ничего не понимающая Офелия то и дело теребила Арусяк, которая от нахлынувших чувств не могла и двух слов связать. Рядом стоял Ованес, косился на мужчину и изредка дудел в свой дудук.

– Та все файно, Остапе, мені подобаеться, берімо вже, та ходімо, ще до крамнички тре зайти, – махнул рукой Назар.

– А скільки коштуе? – поинтересовался Остап и повернулся к Ованесу: – Слухай, та доста вже у вуха сурмити!

– Он спрашивает, сколько стоит картина, – прошептала Арусяк на ухо Офелии.

– Пятьсот долларов, – процедила сквозь зубы Офелия, которая мечтала продать свое любимое творение как минимум в частную галерею какому-нибудь американскому коллекционеру-ценителю, а не соседям из ближнего зарубежья. Арусяк посмотрела на тетку, не понимая, почему картина, стоившая с утра для местных пятьдесят долларов, а для иностранцев – сто пятьдесят, вдруг так возросла в цене.

– П’ятсот доларів коштуеε, це картина пензля відомоï вірменськоï мисткині Офеліï Мурадян, – вздохнула Арусяк.

Мужчина в кепке, услышав сумму, призадумался, подозвал Назара и стал шушукаться, потом махнул рукой, достал портмоне и отсчитал пятьсот долларов. Офелия, увидев деньги, плюхнулась на раскладной стульчик и онемела. Онемел и Ованес: он перестал дудеть, опустил руки, с ужасом посмотрел на тетку и прошептал:

– Офик, а как же галерея, как же Америка? Неужто продашь?

Тетка, рассматривая новые шуршащие купюры в руке Остапа, поколебалась, но потом решила, что всегда сможет написать новый «Хаос», возможно, даже лучший, достойный галереи в Штатах. К тому же, судя по внешнему виду и щедрости, мужик в кепке был человеком не бедным, и Офелия быстренько утешила себя мыслью, что ее творение купил истинный ценитель прекрасного, пусть даже и с Украины. «Если бы был простым туристом – купил бы “Арарат”!» – подумала тетка.

– А вам дудуки не нужны? – осторожно поинтересовался Ованес.

– Та ні, не треба, самі флояри маемо, – отмахнулся Остап.

Тетка спрятала деньги в карман и толкнула Арусяк в бок:

– Переведи им, что я в придачу к картине дарю им три «Арарата».

– Ще три «Арарати́ маете на додачу. Подарунок, – перевела Арусяк.

– Та дякую красно, але вони мені не потрібні, вже купив три дні тому. Я цю картину своему другові подарую сьогодні на день народження. Він тут неподалік мешкае, добра людина, разом служили, ось приïхав до нього в гості. А я так подумав, нащо йому «Арарат», якщо він його щоранку може бачити? А ця диви яка файна, така собі незрозуміла вся. Не потрібен мені «Арарат», дякую. Офелія Мурадян кажеш? Ну-ну.

Мужчина развернулся и медленно пошел по ряду, унося с собой «Хаос», порожденный теткиным воображением.

– Чего «Арараты» не взял? – удивилась тетка.

– Сказал, что уже купил, – соврала Арусяк, решив, что даже под страхом смерти не признается Офелии, что ее картина ее останется в городе Ереване и будет украшать стену в какой-нибудь гостиной.

– Ну-ну, – покачала головой тетка и засунула руку в карман, где лежали честно заработанные доллары. Представив, сколько красок и холста можно будет купить на эти деньги, а еще рамочек и, возможно, новый мольберт, тетка расплылась в блаженной улыбке.

Арусяк тоже улыбалась, провожая взглядом уходящего Остапа. И только бедный Ованес стоял с таким выражением лица, как будто съел килограмм лимонов. Мучило Ованеса не то, что картина была продана каким-то украинцам, а не американским коллекционерам, и даже не то, что злые украинцы не купили у него дудук. Его душа переполнялась страданиями, потому что в их с Офелией будущей гостиной (которую он нарисовал в своем воображении еще пять лет назад) на стене напротив дивана, куда он планировал когда-нибудь повесить свою любимую картину «Хаос», образовалась огромная черная дыра, засасывающая в себя и саму гостиную, и Ованеса с диваном, и их совместное с Офелией будущее.

– Легкая рука у твоей племянницы, Офик-джан, – не успела прийти, а уже картину продала, да как удачно продала, – цокнул языком дедушка напротив, который торговал хачкарами.

– Да уж, – улыбнулась Офелия и отправила Арусяк по ряду, вручив ей сто долларов. Арусяк обошла все столики и помахала над каждым купюрой, чтобы все продалось.

– И над дудуками моими помаши, – шмыгнул носом обиженный Ованес.

Сколько картин, бус, джезв и хачкаров было продано в тот день – никому не ведомо, а уж Офелии – точно. Офелия стала собираться и предложила Ованесу отметить такое радостное событие в жизни каждого художника, как продажу картины, у него дома. Ованес и не думал сопротивляться, и через полчаса Арусяк плелась по пыльной улице в сторону кинотеатра «Россия», груженная нераспроданными «Араратами» и дудуками. Рядом шагала тетка и везла на тележке большие картины. Ованес пер на своем горбу столы и стулья. Прошагав добрых четыре квартала, Ованес остановился возле магазина.

– Сегодня я угощаю, и не смей со мной спорить! – пригрозила Офелия.

Через пятнадцать минут Арусяк сидела в огромном плюшевом кресле в не менее огромной гостиной, пила вино, лопала свои любимые конфеты «Птичье молоко» и любовалась овечками на картине, которая висела напротив. Тетка с Ованесом бурно обсуждали дальнейшую судьбу картины «Хаос» и великой художницы Офелии Мурадян, которая отныне не будет рисовать всякую фигню типа клоунов и инопланетян, а всецело посвятит себя абстракционизму. Ованес кивал и уверял Офелию, что картины, подобные «Хаосу», – ее конек, на которого стоит вскочить, схватиться за гриву и не слезать, даже если он начнет брыкаться. К тому же Ованес настоятельно рекомендовал своей возлюбленной написать в ближайшее время еще пару-тройку таких картин. Впрочем, у него был свой интерес: Офелия, поругавшаяся с родственниками, которым надоел запах краски и вечно стоящий в большой комнате мольберт, писала дома исключительно маленькие «Арараты», а все крупные полотна – у Ованеса, превратив одно из помещений его квартиры в мастерскую. Ованес был очень даже не против, мечтая о том, что рано или поздно все-таки решится признаться тетке в своих чувствах.