Джулиан Барнс - Дикобраз

И ты вешаешь это на стену, подумал Солинский. Свидетельство о том, что движение, которому твой дед посвятил всю жизнь, расправилось с ним как с предателем. Свидетельство, что то же самое движение двадцатью годами позже в конце концов решило, что он был не предателем, а мучеником. Свидетельство, что это же движение за тридцать четыре года даже не удосужилось сообщить кому-либо о том, что предателю присвоен статус мученика. И ты хочешь обо всем этом не забывать?

Честный коммунист превратился в троцкистского террориста, а потом снова стал честным коммунистом. Герои становятся предателями, предатели становятся героями. Властители дум и вожди народов превращаются в самых обыкновенных преступников, запускающих лапу в общественную кассу, пока, быть может в отдаленном будущем, когда-нибудь не наступит некий жуткий момент и они не предстанут дряхлыми, но обаятельными старцами в телевизионных передачах. Солинский взглянул в незанавешенное окно: в черном пространстве ночи горели слова «Стойо Петканов: реабилитация вождя». Случится ли подобный поворот событий или не случится, отчасти зависит и от того, как он проведет последнюю неделю процесса.

А кем же станут профессора права, представители обвинения, мужья, отцы? Как назовут их? Или они останутся безымянными? На что им надеяться в роковые часы истории?

– Хочу рассказать тебе, что я однажды услышал от человека, считавшего себя очень мудрым.

Генеральному прокурору не хотелось слушать. Его собеседник стал вызывать в нем гадливость. Прежде, когда он, Солинский, был всего лишь рядовым гражданином, его ненависть к Петканову не носила личного характера и даже помогала ему. Ненависть к Петканову скрепляла и объединяла всех, кто считал себя оппозицией, она была созидательна. Но с тех пор как он стал ежедневно видеться с этим человеком, разговаривать с ним, спорить, его чувства изменились. Теперь это было отвращение к определенному человеку, вызывавшему у него ярость, брезгливость и даже презрение. Стыд за прошлое, теперешнее омерзение, страх за будущее – вся эта мешанина истерзала Солинского. Ему казалось, что он ненавидит Петканова так же сильно, как любил когда-то свою жену; бывший вождь вернул ему крепость чувства, словно натянул провисший канат, возвратил яркость эмоций, потускневших в течение долгой семейной жизни. И сейчас он с брезгливостью ждал, что скотина экс-президент угостит его очередной цветистой пошлятиной, которую какой-нибудь замордованный герой труда выудил из собрания речей, статей и документов скотины экс-президента.

– Был он музыкантом, – начал Петканов. – Играл в симфоническом оркестре Государственного радио. Я приехал на концерт с дочкой, а потом она потащила меня знакомиться с музыкантами. Играли они, на мой взгляд, хорошо, и я их с этим поздравил. Это было в концертном зале «Революционный», – добавил он приятную ему деталь, которая почему-то обожгла Солинского как укус слепня. «Какого черта он мне рассказывает это? – мысленно спрашивал себя прокурор. – Кому интересно, как назывался этот дурацкий зал, где его услаждали музыкой?» Солинский ощущал такое раздражение, что продолжение рассказа слушал вполуха.

– Я сказал им несколько слов о требованиях, которые наша цель предъявляет к искусству, сказал, что деятели культуры должны принять участие в великом движении против фашизма, в строительстве социалистического будущего. Ты примерно представляешь, – добавил Петканов с долей иронии, ускользнувшей от Солинского, – что я им говорил. Но вот потом, когда я уже уходил, один молодой скрипач вдруг подошел ко мне и сказал: «Товарищ Петканов, людей не интересуют высокие материи, их интересует только колбаса».

Петканов выжидающе смотрел на Солинского, но тот, казалось, был в это время где-то далеко. Наконец вернувшись, произнес:

– И вы, конечно, приказали его расстрелять.

– До чего же ты старомоден, Петр! Так старомоден в своей подозрительности. Ну конечно нет. Мы никогда никого не расстреливали.

Ну, это мы еще увидим, подумал прокурор, покопаемся поглубже в ваших концлагерях, проведем эксгумацию трупов и заставим расколоться вашу тайную полицию.

– Нет, – продолжал Петканов, – но позволю себе сказать, что его шансы стать дирижером оркестра после нашей беседы несколько уменьшились.

– Как его фамилия?

– Ох, неужели ты думаешь… Ладно, дело вовсе не в его фамилии. Я, конечно, не согласился с этим циничным юношей. Но я думал о том, что он сказал. И время от времени повторял себе: «Товарищ Петканов, людям нужны колбаса и высокие материи».

– В самом деле?

Так вот какой оказалась мудрость концертного зала «Революционный». Буркнуть нечто независимое за кулисами, и тогда, если тебя не пристрелят, мысль твою уж наверняка превратят в жалкий, банальный лозунг этого… вот этого…

– Как видишь, я воспользовался добрым советом. Мы давали им и высокие материи, и колбасу. Вы в высокие материи не верите, но и колбасы им не даете. В магазинах же ее нет. Так что же вы даете им взамен?

– Мы даем свободу и правду. – Ужасно высокопарно, но коль скоро он сам верит в это, значит, он имеет право так сказать.

– «Свободу и правду», – ухмыльнулся Петканов. – Вон у вас какие высокие материи! Вы даете женщинам свободу выйти из кухонь, пройти к вашему парламенту и сказать вам эту самую правду – что в магазинах теперь нет даже говенной колбасы. И вы называете это прогрессом?

– Мы своего еще добьемся.

– Хм, сомневаюсь. Ты уж позволь мне усомниться в этом, Петр. Знаешь, в нашем селе был поп, вот его, боюсь, как бы не застрелили – больно много бандюг шастало в наших краях в те времена, так что это с ним легко могло случиться… Так вот, этот батюшка наш говорил: «С первого прыжка до небес не допрыгнешь».

– Вот именно!

– Нет, Петр, ты меня неверно понял. Я это сейчас не о тебе говорю. Ты и подобные тебе уже много раз прыгали. Много лет и много раз. Прыг-прыг-прыг… Я о нас говорю. Это ведь мы пока всего один раз прыгнули.

Характер. Наверное, это и было его ошибкой, его, вот именно, буржуазно-либеральным заблуждением. Наивная надежда «прояснить» Петканова. Упрямое, дурацкое убеждение в том, что люди пользуются данной им властью по-разному, в зависимости от своих характеров, и потому изучение характера очень важное и полезное дело. Когда-то это действительно было верно; верно для Наполеона, для цезарей, царей и наследных принцев. Но с тех пор многое изменилось.

Убийство Кирова – вот поворотный пункт. Выстрел в спину из нагана в штабе ленинградских коммунистов 1 декабря 1934 года. Друг Сталина, его соратник, его верный товарищ. А потому, наивно твердили мы, единственный человек на свете, который не мог бы желать этой смерти или мечтать о ней, не говоря уж о том, чтобы организовать убийство, этот единственный человек – Сталин. Какие у него могли бы быть мотивы политического или личного свойства? Приказать убить Кирова было не только невозможным для Сталина, но и вообще находилось за гранью наших представлений о человеческой личности. И это главное. Мы вступили в эру, в которой, отталкиваясь от понятия «характер», можно легко запутаться. Характер заменило «ego», и осуществление власти как отражение черт характера сменилось психопатической жаждой власти, стремлением удержать ее любыми способами, словно в насмешку над логикой. Сталин убил Кирова – милости просим, господа, в новейшую историю!