Джулиан Барнс - Дикобраз

– Шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года вы одобрили ликвидацию политических противников, – снова повторил Солинский. – А двадцать третьего апреля тысяча девятьсот семьдесят второго года министр культуры Анна Петканова, отличавшаяся до этого завидным здоровьем, неожиданно скончалась от удивительного в ее возрасте сердечного приступа. В сообщении о ее смерти особенно подчеркивалось, что крупнейшие кардиологи страны сделали все, что в их силах, но не смогли спасти ее. Они не смогли этого сделать по очень простой причине: у нее не было сердечного приступа. Так вот, господин Петканов, – продолжал Генеральный прокурор, и в его голосе прозвучало что-то такое, что не позволило уже вскочившим с места адвокатессам произнести слова протеста. – Я не знаю и, откровенно говоря, не стремлюсь точно знать, что вы знали, а чего не знали. Но мы здесь слышали из ваших собственных уст, что все санкционированное вами, согласно Конституции, введенной вами в тысяча девятьсот семьдесят первом году, автоматически становилось совершенно законным. А поэтому сейчас я обвиняю не лично вас, я обвиняю всю преступную и аморальную систему, во главе которой вы стояли. Вы убили свою дочь, господин Петканов, и мы судим вас сейчас как представителя и главного руководителя политической системы, при которой согласно многократно повторявшемуся здесь вами выражению совершенно законным является право главы государства санкционировать убийство одного из своих министров, в данном случае министра культуры Анны Петкановой. Господин Петканов, вы убили свою дочь, и я прошу у суда разрешения добавить обвинение в убийстве к перечню уже предъявленных вам обвинений.

Петр Солинский опустился на свое место под бурные аплодисменты, топот ног, стук кулаков по столам и даже пронзительный свист. Это был его великий час, его звездный час. Вон он, этот гад, это чудовище, рычит, извивается, брызжет слюной; смотрите: он пригвожден у всех на глазах, уличен и выставлен на посмешище; выносите же свое решение. Это мой великий час. Мой звездный час.

Находчивый телережиссер тут же разделил экран надвое: слева – Генеральный прокурор с сияющими торжеством глазами, гладко выбритый, с легкой усмешкой на губах; справа – бывший президент, разъяренный, растерянный, он колотит кулаком по барьеру, что-то кричит своим защитницам, грозит пальцем журналистам, бросает свирепые взгляды на Председателя суда и его невозмутимых в своих черных одеяниях помощников.

– Прямо американское телевидение, – заметила Мария, едва он еще с портфелем в руках закрыл за собой дверь квартиры.

– Ты рада?

У него, как от избытка кислорода, все еще кружилась голова после победного решающего удара, и в ушах звенели шум, аплодисменты, крики. Он чувствовал, что ему все по силам. Стоит ли обращать внимание на иронический тон жены, если он выдержал ярость некогда всесильного диктатора? Он любые слова теперь найти сумеет, сдобрит их семейную жизнь и подсластит кисловатое настроение Марии.

– Это было пошло и бесчестно, это полное пренебрежение законом. Ты вел себя как какой-то альфонс. Представляю, как вертелись вокруг тебя девки и совали свои номера телефонов.

Он прошел в свой кабинетик, встал у окна, вглядываясь сквозь смог в монумент Вечной Благодарности. Этим вечером солнце не золотило штык. Это он совершил. Он погасил этот огонь, теперь можно увезти отсюда Алешу, превратить его в чайники и стальные перья или отдать молодым скульпторам, чтобы они наваяли из него новые монументы во славу новых свобод.

– Петр. – Она неслышно встала у него за спиной, положив ему на плечо руку. Что означает этот жест: просьбу о прощении, попытку утешить? – Бедный Петр, – сказала она, и стало ясно, что просьбы о прощении исключаются.

– Почему бедный?

– Да потому, что я уж не могу тебя любить, а после того, что случилось, сомневаюсь, что и уважать сумею. Ангелина, конечно, останется со мной.

– Этот человек был тираном, убийцей, вором, лжецом, мошенником, моральным уродом, самым страшным преступником за всю историю нашей страны. Это все понимают. Что говорить, даже ты начинаешь постигать это.

– Если так, – ответила она, – разве трудно было доказать это, не устраивая бардак с телекамерами и не подсовывая фальшивок?

– То есть?

– Петр, неужели ты действительно думаешь, что самый страшный преступник в нашей истории подписал бы такой удобный для вас документ? Каким образом эта бумажка оказалась у Ганина как раз тогда, когда процесс пошел не так, как он рассчитывал?

Естественно, он размышлял над этим и был готов к защите. Пусть Петканов и не подписывал эту записку, он все равно подписывал нечто подобное. Или отдал какое-то приказание по телефону, а мы представили их в конкретной форме. Он вообще мог просто буркнуть что-то, прощаясь, или кивнуть, или даже всего лишь скрыть свое неодобрение. Документ не лжет, даже если он поддельный. И даже если лжет, то он необходим. Чем менее убедительной выглядела каждая новая уступка, тем больше грубой мощи она обретала.

И в этой зловещей тишине их разоренного семейного гнезда у него вырвалась полная иронии фраза:

– Что ж, все-таки наша правовая система хоть немного лучше той, что применялась Сталинградским НКВД в тридцать седьмом году.

Мария отдернула руку.

– Это типичный показательный процесс! Только по-современному поставлен. Показательный процесс, вот и все. Но я уверена, что все они ужасно довольны.

И вышла. Он стоял и всматривался в туман за окном, все отчетливее сознавая, что она ушла и из его жизни.

Этот недоделанный сопляк прокурор еще не знает, на что он нарвался. Уж если меня не сломала варковская каторга, где даже самым стойким товарищам случалось напустить в штаны при одной лишь мысли о предстоящем визите Железной гвардии, то пустоголовому третьестепенному юристику и подавно со мной не сладить. Папашу я скрутил без особых трудностей, вышиб из Политбюро десятью голосами против одного и отправил куда подальше заниматься пчелками. А уж этому недоделанному и вовсе не на что надеяться, притащи он в суд хоть целый воз фальшивок!

Эти дурни тешат себя уверенностью, будто победили. Не на этом процессе, на который и плюнуть-то не жалко – тяп-ляп сварганили обвинение и в момент испекли приговор. Они считают, что победили в исторической борьбе. Много они понимают. «С первого прыжка до неба не допрыгнешь». А сколько уж они напрыгали за целые столетия. Прыг-прыг-прыг, как лягушки в тине. А мы прыгнули один лишь раз, а какой славный прыжок получился! Особенно если учесть, что началось все не по Марксу, а в совсем неподходящей стране и в самое неподходящее время, когда объединились все контрреволюционные силы, чтобы придушить нас, не дав вздохнуть. Новую жизнь пришлось строить среди всемирной разрухи, защищать в кровавой войне с фашизмом, а потом в суровом противостоянии американским бандитам с их гонкой вооружений; и все же… все же полмира было на нашей стороне целых пятьдесят лет. Вот какой был великолепный первый прыжок!