Джулиан Барнс - Дикобраз

Но ни о чем подобном бывший президент ни слова не сказал. Он лишь спокойно произнес:

– У каждого человека бывают сомнения. Это естественно. Возможно, случалось так, что и я не в состоянии был верить. Но другим я верить разрешал. Ты на такое способен?

– Э, – крякнул прокурор. – Вы, я вижу, здорово умели облагодетельствовать своих ближних. Лишенный благодати поп влачит невежу на небеса.

– Ты сказал.

– Его признали виновным, бабуся, виновным!

Бабушка Стефана слегка повернула голову и из-под вязаной шапочки подняла на студента глаза. Экий глупый чижик с дурашливой улыбкой, кажется, он так и норовит стукнуть своим клювиком по цветному портрету Ленина.

– Они и вашего любимчика заодно осудили, бабуся. Пока с тем разбирались.

– А ты и рад?

Чижик даже вздрогнул от нежданного вопроса. Задумался, потом пыхнул дымом в лицо основателя Страны Советов.

– Да, – сказал он. – Раз уж вы спрашиваете: да, я просто счастлив.

– Тогда мне тебя жаль.

– Почему? – В первый раз в нем, казалось, проснулся интерес к старухе, восседавшей под своей иконой. Но она уже снова отвела глаза, снова вернулась к своим воспоминаниям. – Почему? – повторил он вопрос.

– Избавь, Господи, от того, чтобы слепой научился видеть.

С многодневным телевизионным зрелищем было покончено, и Вера, Атанас, Стефан и Димитр отправились пить пиво. Они зашли в прокуренное кафе, где до Перемен был книжный магазин.

– Как вы думаете, что ему дадут?

– Та-та-та-та-та.

– Нет, этого они не сделают.

Принесли пиво. Молча, благоговейно они подняли кружки и чокнулись. Здесь прошлое, здесь будущее, здесь конец и начало всего. Они сделали первый глоток с серьезными, торжественными лицами.

– Ну? Кто-нибудь чувствует, что очистился?

– Какой ты циник, Атанас!

– Я циник? Наоборот, я настолько далек от цинизма, что просто хотел, чтобы его поставили к стенке и расстреляли.

– Нет, его нужно было судить. Не могли же ему просто сказать: «Убирайся куда глаза глядят, а мы объявим, что ты болен». Так обычно поступали коммунисты.

– Но ведь и это было неправильно, этот судебный процесс! То, что он сделал со страной, не определяется категориями уголовного права. Надо было говорить обо всем, о том, что он испоганил все, к чему прикасался. И все, к чему прикасались мы. Землю, траву, камни. Как он все время лгал, он лгал автоматически, сделал вранье своей политикой, он не мог не врать, да еще и всех приучил к этому. И люди теперь вообще разучились чему-либо верить. Он все испоганил, даже слова, которые мы говорим.

– Ну, мои-то он не испоганил, этот лживый, трусливый, брехливый ублюдок.

– Атанас, да стань же наконец серьезным; хоть раз в жизни.

– А я думал, Вера, что несерьезность – это неотъемлемая часть…

– Неотъемлемая часть чего?

– Свободы. Свободы не быть серьезным, если тебе этого не хочется… Никогда, никогда больше не быть серьезным. Разве я не получил это право – на всю оставшуюся жизнь быть легкомысленным?

– Атанас, да ты и до Перемен был ужас какой легкомысленный.

– Ну, тогда это просто называлось антисоциальным поведением. Хулиганством. А теперь это мое конституционное право.

– Значит, мы за это и боролись? За право Атанаса дурака валять?

– Возможно, этого не так уж мало на сегодня…

За день до того, как был опубликован приговор по Уголовному делу № 1, Петр Солинский навестил Стойо Петканова в последний раз. Старик переступил нарисованный полукруг и стоял теперь у самого окна, глядя на город. Дежурного милиционера уже проинструктировали, что запретную линию можно не соблюдать. Пусть глядит сколько хочет. Пусть любуется городом, в котором он когда-то властвовал.

Они сели по обе стороны стола. Петканов вчитывался в текст судебного решения, словно выискивал в нем какую-нибудь несообразность. Тридцать лет ссылки. Пребывание в столице запрещено. Движимое имущество конфискуется. Он вдруг увидел в этом что-то почти успокаивающее, давно знакомое. Да, начинал он нищим, нищим и умрет. Он пожал плечами, отодвинул бумагу.

– Ордена и медали вы не содрали с меня?

– Мы решили, что их нужно вам оставить.

Петканов хмыкнул.

– Ну и все же как ты чувствуешь себя, Петр? – спросил он и взглянул на прокурора с блаженно счастливой улыбкой. С такой улыбкой, словно жизнь лишь только началась, жизнь, разукрашенная замыслами, развеселыми кутежами и рискованными авантюрами.

– Как я себя чувствую?

Вконец измотан, это прежде всего. Если сосет под ложечкой, мозги туго набиты ватой, если ты ощущаешь такую жуткую усталость именно в ту минуту, когда ты добился всего, чего хотел, когда страна твоя стала свободной, когда карьера ослепительно улыбается тебе, – то на что ж тогда похожа усталость неудачи? Недавнее чувство триумфа убегало, как вода в водосток.

– Как я себя чувствую? Ну раз уж вы спросили, я скажу: отец мой умер, жена требует развода, а дочь не желает со мной разговаривать. Как, по-вашему, я хорошо себя чувствую?

Петканов снова улыбнулся, и солнце блеснуло на металлической оправе его очков. Странно, у него было отличное настроение. Он утратил все, но он подавлен куда меньше, чем этот стареющий молодой человек. Кишка тонка у этих интеллигентов, так было всегда. Еще, чего доброго, заболеет этот молодой Солинский. До чего ж он презирает всех этих недужных слабаков.

– Что ж, Петр, тебя, вероятно, утешит мысль, что при твоих изменившихся обстоятельствах ты сможешь посвятить больше времени спасению своей страны.

Смеялся он над ним? Или, наоборот, старался, давая этот совет, установить между ними новую связь. Но ненавидел Петр его по-прежнему, и это хоть как-то утешало его. Он встал, но бывший президент еще не собирался расставаться с ним. С неожиданной в его возрасте резвостью он обежал вокруг стола, схватил прокурора за руку и стиснул ее своими пухлыми ладонями.

– А скажи мне, Петр, – в его голосе слышались некоторая ехидца и в то же время чуть ли не заискивание, – ты считаешь меня чудовищем?

– Меня это не интересует. – Его интересовало только одно – поскорее выбраться отсюда.

– Погоди, тогда давай-ка я по-другому спрошу. Ты считаешь меня обыкновенным человеком или чудовищем?

– Ни тем, ни другим. – Генеральный прокурор вдруг громко шмыгнул носом. – По-моему, вы просто бандит.

Он никак не ожидал такой реакции: Петканов весело расхохотался.

– Это не ответ на мой вопрос. Слушай, Петр, дай-ка я загадаю тебе загадку вроде той, которую тебе загадывал отец. Либо я чудовище, либо нет. Ведь так? Если я не чудовище, тогда я, наверное, кто-то вроде тебя или кто-то, кем ты можешь стать. Кем бы ты хотел, чтобы я был? Решай.

Солинский не ответил, и бывший президент торопливо, напряженно продолжал: