Андрей Бильжо - Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора

Я ехал в поезде Берлин – Москва. Я вез драгоценный груз и боялся таможенного досмотра. Вдруг таможенник сможет его у меня отобрать, ведь половину я скрыл от него. В сумках были спрятаны: двухкассетники – 2; кожаные куртки – 2; плеер – 2; джинсы – 3; кроссовки – 2; футболки – 5; конфеты разные, странные-иностранные – 6 кульков… Все это было куплено на часть денег, заработанных мной от продажи картин. Попутчица, большегрудая перекисноводородная блондинка, рассказывала мне о том, какая она была дура, что вышла замуж за немца. А он оказался лентяй во всех смыслах, да еще и без работы. И она вкалывает, как немецкая лошадь, и кормит его, а он сидит только у телика. Да еще и дочь на ней: «Вот она, познакомьтесь. Анжелочка, поздоровайся с дядей». Со второй полки свесилась пятилетняя мордашка. «А мои коллеги, немецкие медсестры, говорят на работе только о новых моющих средствах и о том, где проводили и где будут проводить отпуск с семьей. Не то что мои разбитные сочинские подруги… Если бы вы знали, как я соскучилась по Сочи… Вот везу дочь показать маме и дочери – город-курорт».

Это был 1991 год. Я слушал ее рассказ и думал о грузе. И о том, как бы мне проскочить таможню. Знал ли я тогда, что один магнитофон сломается сразу, другой украдут на даче, да и дача через год сгорит со всеми этими вещами. Подчистую. До фундамента. А все мои «картинные деньги» уйдут на строительство такого же домика, чтобы затянуть родительские раны. Дачато была построена ими еще в 50-е, во времена садовых товариществ.

А на дачу эту мы много лет не ездили, так как последние годы снимали дом в местечке Вызу, что в Эстонии. Там все лето жили мои родители с моим маленьким сыном и таксом Додоном. Да и мы с женой проводили там свои отпуска. Я – большой психиатрический, она – обычный советский. Туда и нес уже меня поезд Москва – Таллин. Один поезд сменил на другой и вез свои берлинские, описанные выше подарки членам семьи.

Вызу – это место сегодня для меня по-прежнему одно из самых любимых. Там отдыхала московско-ленинградско-русско-еврейская интеллигенция. Море, сосны, пять вполне европейских кафе (сейчас уже можно сравнить, а тогда они казались чемто из западных фильмов или болгарских, типа «Девушка из банка» со Збигневым Цибульским), один кинотеатр с коллективным просмотром французских комедий, разговоры о политике, прямые радиотрансляции съезда депутатов. «Какой-то появился Жириновский. Да ну его, это несерьезно. Глупости какие-то говорит…» – это интеллигентная преподавательница французского высказывает свою точку зрения знаменитому скрипачу, поедающему толстыми короткими пальцами малину (весь в малине). Вечером – теннис и бадминтон. Воланчик случайно закатился под дом. А там… склад пустых бутылок конца XIX – начала XX века. Первый хозяин дома, где мы жили, был таллинским капитаном дальнего плавания – эти бутылки он там складировал, видимо, тайком от жены. А теперь все они стоят в моей мастерской. Два рюкзака вывез. Знатоки поймут. Утром за творогом: «Надо же, сколько у них сортов, и всегда свежий…» А это дом Георга Отcа, как, вы не знали? А рядом в поселке Кясьму жила Анастасия Цветаева. И между нами говоря, сегодня известный, а тогда просто мальчик-поэт Лев Рубинштейн приезжал к ней в гости. А вот там видите – Швеция… Вызу – это как рай для меня. Все молодые, все живы, и все полны надежд.

А что это за суета с утра 19 августа? Где переворот? Да ну, ерунда. Мы бежим в кафе. Оно вне расписания открыто. Оно битком. Все у телевизора. Водку и пиво берут друг другу, не считая денег. И вот мы все уже в поезде Таллин – Москва.

Знал ли я тогда, что мы больше не вернемся в Вызу? Что рухнут многолетние связи, что в Вызу нужна будет виза? И что на будущий год из-за этого мы, нарушив традиции, все поедем на дачу, на которой не были много лет? И холодным летним вечером затопим печку, и дача сгорит, а мы чудом спасемся?

Нет, надо как-нибудь сесть в поезд Москва – Таллин, выйти на станции Раквере и автобусом уехать в этот рай.

Я часто езжу в поезде Москва – Воронеж… «Хрен догонишь!» Последнее словосочетание всегда всплывает в моем сознании при появлении в нем первого. Глупо, но факт. И честно. Поделать с этим ничего невозможно. В психиатрии это называется обсессиями, по-простому – навязчивостями. Лечится плохо. Да в моем случае и не надо. Я от этого не страдаю. Окружающие тоже.

Вообще всех пассажиров поездов можно разделить на несколько групп. На тех, кто едет на свадьбу, на тех, кто едет отдыхать, на тех, кто едет в командировку, и на тех, кто едет на похороны. Последних видно сразу. Они молчаливые и черные, как больные птицы. К последней группе как-то относился и я. Я ехал в Воронеж на похороны моего друга – художника и скульптора, придумщика и мастера розыгрышей Саши Ножкина. Его убили из-за магнитофона подростки из подъезда, где у него была мастерская. Убили по-соседски. Умер Ножкин в день моего рождения, это был самый мрачный и последний его розыгрыш.

В Воронеже живет и мой друг Сережа Горшков. Сережа – любимый и, на мой взгляд, выдающийся художник. Про него я знаю много историй. Вот одна. Служил он в Таманской дивизии. Художником, конечно. Это был 80-й – год Олимпийских игр. Олимпийских мишек Горшков навырезал больше, чем все поголовье бурых медведей нашей родины. Офицеры еще любили заказывать обнаженную натуру, ну и вождей, конечно. Не обнаженных. И вот в эту прославленную дивизию прибывает важный генерал. По этому случаю на плацу выстраивают начищенный до блеска личный состав. Генерал подъезжает чуть ли не на «Чайке». Выходит. «Здравствуйте, товарищи…» – «Здавьжелтещ генерал! Ура-а-а». В это время из диаметрально противоположной точки плаца движется солдат, причем бородатый. В форме, но в кедах и с холщовой сумкой через плечо. И идет это чудо прямо на товарища генерала, который его пока не видит, но по лицам бойцов понимает, что за его спиной опасность. Резко оборачивается. А солдат уже тут. «Разрешите встать в строй, товарищ генерал. Скульптор Горшков прибыл». Генерал остолбенел и потерял дар военной речи. Потом налился кровью, вследствие чего дар этот к нему вернулся. «Развели наркоманов, – заорал генерал, – хиппи сраных, – заорал генерал, – тунеядцев и алкоголиков! – заорал генерал. – Что у вас в сумке? Водка? Порнография? Наркотики?» И тут Горшков открывает сумку и протягивает генералу бюстик Ленина и увесистый том биографии вождя. Дело в том, что Горшков как раз работал в это время над памятником Ильичу для Таманской дивизии. Тут у генерала происходит «сшибка по академику Павлову». Он бледнеет, потеет, ничего не может понять. Стройный и прочный мир его сознания рушится на глазах у бойцов прославленной дивизии. «Тьфу на вас!!!» – наконец произносит генерал, и его, практически без чувств, увозят. Что-то подобное или даже посильнее мне хотелось сказать при возвращении из недавней поездки к Горшкову. Поезд Воронеж – Москва быстро приближался к столице нашей родины. По громкой связи серьезный, ответственный и холодный голос об этом и сообщил: мол, прибываем. Потом дали задорную, жизнерадостную песню. А потом зазвучал подчеркнуто тревожный голос, с выражением: «Когда состав на скользком склоне вдруг изогнулся страшным креном, когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал…» О господи, что это? Какой ужас! Я остолбенел, слушая эти знакомые и любимые строки: выдернутые из ткани новогоднего фильма и пересаженные в другую ткань – ткань мчащегося поезда в темном утре с сонными, собирающими вещи пассажирами, – они звучали совершенно по-иному. «Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча…» Мурашки по спине, холодный пот… «Нечеловеческая сила земное сбросила с земли». Цитата закончилась. Дальше бодрый женский голос: