Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

«Твои сны, твои мечты, твои ощущения», – хотелось ответить Даху, но вместо этого он вежливо улыбнулся.

– Закрыт нам путь проверенных орбит, увы.

– И вот вы все время меня куда-то водите, а хотите, я сама отведу вас? – неожиданно предложила Апа. Данила вздрогнул. – Это не очень далеко. Я, честно говоря, сама не знаю, что мне там нравится. Кстати, вы как человек умный и образованный, может быть, как раз мне и объясните что-нибудь. Ну, может, дом построил какой-нибудь известный архитектор или там чего-нибудь рядом произошло, историческое. Я сама там случайно оказалась, меня мама на той неделе послала купить какие-то особенные лампочки, которых нигде нет, а там неподалеку такой магазин специальный, где есть. Я этот район вовсе не знаю, все эти ваши дворы и тупики. Я долго ходила-бродила, а было холодно, темно, и вдруг вижу, одни окна светятся как-то так горестно, одиноко, и свет такой фиолетовый. И я остановилась и долго смотрела… Вы опять не слушаете?

– Наоборот. Продолжайте, ради Бога, Поленька, не останавливайтесь.

– Да вы сумасшедший какой-то! Я вас иногда даже боюсь. Как это: про театр вам неинтересно, а на какие-то дурацкие окна вы западаете…

– Западает клавиша на пишущей машинке, а я увлеченно слушаю. К тому же, если б они были действительно дурацкие, вы сейчас не рассказывали бы мне о них. Но дальше, дальше.

– Да ничего дальше. Постояла, посмотрела, и отчего-то мне стало так тоскливо, так грустно, словно… – Данила невольно затаил дыхание, но постарался выглядеть как можно равнодушным. – Ну не знаю, как сказать точнее. Словно… В общем, что не надо мне было эти окна видеть. Или будто этот дом – острие, на котором глобус вращают. И можно и в одну сторону крутануть, а можно и в другую. Нет, это, конечно, невозможно объяснить, хотя Борис Николаевич все время говорит мне, чтобы я анализировала свои ощущения…

– Плюньте на Бориса Николаевича, – убежденно произнес Данила. – И лучше делайте как раз наоборот – неситесь в своих ощущениях, как в потоке, купайтесь, говорите, ища все новые и новые ассоциации, какими бы глупыми они вам ни казались.

Тем временем они уже переходили Дворцовый мост. Ветер мешал говорить, и Апа шла, инстинктивно пытаясь отгородиться Данилой от шквальных порывов. И ее круглое плечо буквально жгло Даха.

– Вам же неинтересен Университет, – напомнил он.

– При чем тут Университет? Это дальше.

Данила, окончательно заинтригованный столь неожиданным оборотом, решил молчать, чтобы не спугнуть случай. Что мог делать Достоевский на Ваське? Было дело, жил он в начале Большого. Жил, как в чаду, в бедности, променяв временно литературу на журналистику. Но это было еще до печальных событий, до суда, до каторги.

Они прошли мимо Пушдома [104], в отсветах стекол которого маняще и печально блеснула Даниле рыжеволосая нежить Таты Гиппиус, и на секунду он слабовольно подумал, что, может быть, не зря произнесла сегодня Апа слова о поворотном моменте. Может быть, ему тоже стоит отпустить сейчас локоть в искусственной замше, перебежать на красный светофор на другую сторону реки, исчезнуть и продолжить жизнь, словно ничего и не было… Но это был только самообман: он прекрасно знал, что мало какие вещи сравнятся с силой и магией фантазмов. И крыжовенные глаза, и найденное ожерелье, и…

Вот они миновали психфак и углубились в темные переулки. Апа вдруг занервничала и даже сжала руку Данилы.

– Мне опять так не по себе тут, – словно оправдываясь, прошептала она.

– И что, вы… часто сюда ходите? – не выдержал он.

– Нет, только два раза. А вдруг я не найду?

– Найдете.

Наконец они остановились у невзрачного дома, в который упирался Волховский переулок.

– Вот, – почти боязливо указала девушка на окна второго этажа. Света в них не было, старинные рамы грязны, и от этого ли, от чего другого, но веяло от них беспросветной тоской.

– Печальное место, – вырвалось у Даха, старавшегося не поддаться настроению и лихорадочно соображавшего, с кем и чем может быть связан этот трехэтажный, какой-то скучный, бездушно-чиновничий дом грязного сине-стального, совсем не петербургского цвета. И второй раз в этот день его уверенность на мгновение пошатнулась: а не приснилась ли ему вся эта история? И вообще, в какой момент в голове у него возникла мысль: а вдруг через эту девочку он узнает не только местонахождение пропавших посланий, но и то место, где впервые встретились два инфернальника? К своему ужасу, Данила так и не смог определить, когда это может случиться. Впрочем, если ввязался в такого рода дело, то все точные определения, расчеты и логику нужно оставить и следовать только наитию и порыву. Возможно, они и заведут не туда – но в мелочах, а в главном – не обманут никогда. Надо только не обманывать себя самого.

– Ну… и что вы скажете? – с надеждой подняла на него глаза Апа.

– Я уже сказал.

– Нет, не про печаль, это и ежу понятно, а про историю. Тут, может быть, кого-то убили?.. Но только мне почему-то кажется, что здесь кто-то ужасно страдал, ужасно…

«Ведь не о Федоре же она, – промелькнуло у Даха. – Страдать он, конечно, всегда страдал, но здесь его точно не было, все адреса наперечет…»

И он решился попробовать сыграть в открытую:

– А как вам кажется, зима тогда стояла или лето?

– О, зима, зима! Метели, темнота, ждать нечего.

– А тоска была, так сказать, мужская или женская?

– Конечно, мужская, – без тени сомнения воскликнула девушка и задумчиво добавила: – Нежная душа, голубиная.

Этого еще только не хватало! Некий сентиментальный господин на Васильевском острове, в разгар бешеного предреформенного времени [105], когда вся страна, а особенно столица, находилась в состоянии панического ожидания, тоскует и страдает о чем-то личном. Но это мог быть только дремучий обыватель, ибо остальные, от студентов до сановников, горели, переходя от восторгов к ужасу. «Вот идут мужики и несут топоры, что-то страшное будет…» – так, кажется. Эх, спустя пятьдесят лет бояться надо было, а не тогда… Вряд ли Аполлинария стала бы общаться с подобного рода телячьими господами, когда она не вылезала из Университета, бегала по публичным лекциям и пробовала себя в студенческих коммунах со своим братцем.

Так кто же ошибается, он или эта девушка? Данила как можно мягче положил руки Апе на плечи и посмотрел ей в глаза. В них стояли питерские сумерки, влажный снег летел косо с Малой Невы и лепил на булыжной мостовой причудливые выпуклые узоры; подол платья намок и коробился, стуча по кожаным ботинкам, и стук неприятно раздавался в пустынном переулке. Но она должна найти, прийти и сказать… доказать…

Он нагнулся чуть ближе, увидел отрастающие после стрижки каштановые волосы, слепленные снегом.