Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

– Ах, опять вы за свое, Григорий Петрович, – перебил его другой, глуховатый и на кого-то похожий. – Мы о программе на сентябрь, а не о теории.

Аполлинария подняла вуаль и вошла в комнату. Табачный дым плавал совсем как в студенческой фаланге, только не было женщин, и мужчины выглядели солиднее и старше.

– Что вам угодно? – немедленно обратился к ней невысокий господин в круглых очках и с по-семинарски отпущенными волосами.

– Я принесла свою повесть и хотела бы увидеть ее напечатанной… в ближайшем номере.

Все откровенно переглянулись.

– А вы понимаете куда пришли? Это не «Русский голос» и не «Маяк», – осторожно откашлялся очкастый.

– Знаю. Как и то, что вы – Михаил Михайлович Достоевский, брат… Прошу вас. – Она подошла и спокойно положила переписанную рукопись на стол. – Гонорар мне не нужен. А адрес мой – дом управляющего графа Шереметева, в Симеоновской, на углу Фонтанки. Благодарю.

И так же медленно и спокойно Аполлинария развернулась и вышла, всей кожей чувствуя, как смотрят на нее пятеро мужчин.

На лестнице она немножко постояла, переводя дыхания и унимая только теперь заколотившееся сердце.

Внизу хлопнула дверь, и Аполлинария поспешила вниз, сделав отрешенное лицо. Какой-то господин спешно поднимался, стягивая на ходу перчатки. Мелькнули клетчатые брюки.

– Вы?! – прозвучало одновременно сдавленно и глухо. И страшный поцелуй лег на губы.

– Эй, извозчик, в «Северную»! Плачу полтину!

Город встретил Даха дымом, застилавшим багровое зарево восхода, и пробками. Зрелище выглядело достаточно апокалиптично, особенно над Невой, на фоне мостов. В центре было все-таки камернее и человечнее. Миллионная лежала в полудреме, как красавица после бурной ночи. Данила не стал допытываться ее снов, прихватил из машины последние реликвии с Иоганнесру и поднялся к себе. Елена Андреевна встретила его укоризненным взглядом, но он пробормотал нечто невнятное и ловко приспособил картуш в качестве рамки для ее портрета. Жалкая память о том, что она так любила, но все-таки… Потом Данила заставил себя принять душ, отметив, что на мызе прекрасно обходился и без него, и завалился спать, пообещав Нине Ивановне, что появится после полудня. Ничего интересного она не сообщила, кроме обычных продаж да визитов одной старушки с рулоном умопомрачительных алансонов [115]в прекрасном состоянии и какого-то бомжа с несколькими шавками, который интересовался не магазином, а его хозяином.

У Данилы, как у любого антиквара, существовала своя тайная армия наемников, рыскавших по городу, подвалам, чердакам и расселяемым домам, подсматривавшая, подслушивавшая, вступавшая в локальные конфликты с другими армиями. Порой – и не так уж редко – конфликты эти заканчивались исчезновением тех или других воинов, и Дах всегда, не скупясь, оплачивал похороны и даже поминки.

– Вы что, его не знаете? – Нина Ивановна, разумеется, была в курсе и могла не знать лишь пары самых тайных работников. Но они сейчас были далеко за пределами города.

– Нет, это не ваш, но, it seems [116], он тоже хочет… влиться в…

– Хорошо, потом.

– У вас все в порядке, Данечка?

– С какой стороны посмотреть, – невольно усмехнулся он. – Но, в общем, все нормально. До встречи.

Он провалился в черную яму и проспал бы неизвестно сколько, если бы его не разбудил сон. Ему неожиданно приснилась мать, тоненькая, со спутанными черными кольцами волос. Именно такой он видел ее в последний раз. Они были тогда в каких-то гостях, куда пришли вместе с Драганом. Было так удивительно увидеть ее здесь, казалось, они расстались только вчера, а не несколько лет назад. И это чувство удивления пронзило Данилу и сейчас. Тогда Драган вспылил и ушел, а мать так и стояла в дверном проеме, обнимая себя за полуголые плечи. Но сейчас, во сне, она грустно качала головой и делала такой жест, будто стирала холодную муть с запотевшего стекла – стирала, стирала и все никак не могла стереть.

– Мама! – крикнул Данила и проснулся.

Сон надо было немедленно забыть, как он давно заставил себя забыть все, связанное с матерью, забыть любым путем – и Дах набрал номер Апы не раздумывая, забыв даже о том, какой на дворе час.

– Господи, это вы? – сквозь шум послышался ее голос, испуганный и растерянный. – Мне страшно, я не понимаю, где я…

Данила изо всех сил потянул прядь над ухом. Неужели она уже оказалась в том мире, который он так старается для себя открыть? Но ведь неподготовленная, одна, она просто сойдет там с ума. Почему он не сказал ей всего раньше, не приготовил, не помог?

В трубку ворвались еще какие-то голоса.

– Где вы, Полина?

– Не знаю…

«Да это Лейхтенбергская [117], Лейхтенбергская, – донесся старушечий голос, – до метро рукой подать!»

«Значит, побрела пешком от Боба и заблудилась, – догадался Данила. – А теперь едет в первой попавшейся маршрутке». Все оказалось не так страшно, как ему представилось в первую секунду.

– Выходите на конечной и ждите меня, никуда не уходите, слышите? Я уже выхожу.

Он глянул на часы – стрелка подползала к четырем. Мучить себя и «опель» в пробках бессмысленно. Натянув новую куртку, купленную по дороге на мызу взамен где-то пропавшего плаща, Дах быстро понесся к метро.

На привокзальной площади отвратительно пахло жареными пирожками и туалетом. Дах не любил этот район, как и все, находившееся за чертой Обводного канала, а сегодня, после тихого умирания мызы, после молодой красивой матери во сне, этот район города показался ему вдвойне отвратительным.

Мгновенно увидев Апу в толпе ожидающих маршрутку, он выхватил ее за руку и потянул к мосту.

– Прочь отсюда! Какого черта вас занесло в эту дыру?

– Я шла из театра и задумалась. Но дело не в этом, я не того испугалась, я…

Они шли уже в сторону собора по одной из Рот. Здесь и днями всегда малолюдно, а к вечеру вообще ходят немногие, и то неизбежно убыстряя шаг. Они же шли медленно, как во сне, ибо, идя вдоль чуть припудренных снегом домов, можно было смело не соотноситься с настоящим. Наледь, деревья, душное ватное небо, чужая жизнь за окнами, двести лет назад, двести вперед…

Какая разница!

– Чего? – мягко скользнув по плечу – «О, рыдающие плечи в Ивановке!» – будто бы небрежно поинтересовался Данила.

Апа остановилась и зачем-то стянула варежку. Рука была влажной и горячей даже на вид.

– Понимаете, я… Я решила говорить вам все. Иначе мне кажется, что общение с вами бессмысленно. Или так со мной никто раньше не общался, или… Словом, я сама ничего не понимаю, но насчет правды чувствую совершенно точно. Так вот, когда я так решила, то подумала о том, что лучше уж какая-нибудь цель, чем ничего, и тут вдруг я поняла, что это не моя мысль, что будто это кто-то другой за меня подумал и даже произнес. И тут же я увидела, что иду неизвестно где. Это ведь не болезнь, правда? – по-детски схватила она Данилу за руку, и пальцы ее действительно оказались огненными.